Красный вал

Охваченный каким-то бредовым состоянием, Пурайль побежал к яме. Он махал фуражкой и орал:

— Долой мерзавцев, долой убийц! Содрать с них шкуру, шкуру их дайте нам!

Топла дрогнула. Подобно бурному порыву ветра по верхушкам деревьев, пронеслось это возбуждение, шелестя этими людскими сердцами, как ветер листвой. И сначала в одиночку, потом в униссон. все начали кричать:

— Долой мерзавцев, долой негодяев!

Никто уже не заикался о возможных случайностях и предательских свойствах земли. Все сводилось к преступникам-капиталистам и рабочим — их жертвам. Крик ширился, разносился до самых фабрик Монружа. Кричали, останавливаясь, прохожие, кричали изо всех зданий. И вдруг этот коик стал быстро замирать, покрытый другим, глухим, похожим на громкий шопот, гулом: это пронесся слух, что нашли долговязого Александра. Этот тпуп имел совсем другой вид. У него были разбиты обе челюсти и рассечен висок, левая рука его была похожа на изрубленное мясо. Он весь был в крови, один глаз был широко открыт, другой выбит, борода полна была сгустков запекшейся крови. На него страшно было смотреть. Тетка Шикоре выхватила из кармана рыжий платок и закрыла свое лицо. Теперь она была героиней момента и, как вдова, — эмблемой катастрофы.

Женщины рыдали, мужчины жалели. Одна из пролетарок сорвала с себя траурный вуаль и махала им в знак сочувствия, как флагом. В это время тела Прежело и Александра укладывали на носилки. Так как жены их об'явились, оставалось отнести их по домам.

О желании получить останки Жан-Батиста Мориско не заявил никто. Адреса его не знал никто. Один из заведующих складами сказал, что, насколько ему известно, Мориско жил где-то около парка Монсури. но улицы назвать не мог, другой его приятель сообщил, что Мориско только что переехал на другую квартиру, но куда — он не знает. Так как никаких документов с указанием адреса на пострадавшем не нашли, полиции ничего не оставалось, как отправить его в морг.

Однако, прежде чем комиссар успел сделать это распоряжение, его намерение почуяла толпа, и она снова заволновалась и занегодовала. Но негодование это было разрозненное, оно тонуло в женских криках и мальчишеских возгласах. Однако, головы были уже разгорячены, и по толпе пробегала, как огонь, сладострастная дрожь, сладострастная жажда беспорядка охватывала ее.

Ружмон прекрасно почувствовал это состояние толпы. Он так же боялся упустить момент устроить возмушение, как торговец боится упустить выгодную сделку. Удерживаться дольше он не мог. это было сильнее его. И точно помимо его воли, гопос его пронесся громко, сильно, властно, сковывая воедино все эти воли, все внимание толпы.

— Неужели вы допустите унести в морг, на позорную выставку, тело этого несчастного брата вашего, павшего жертвой капиталистического эгоизма, капиталистической алчности? Неужели не достаточно той ужасной, длительной. худшей, чем смерть, пытки, которую претерпел он там, заживо погребенный? Неужели же вы отдадите тело его полицейским чиновникам на потеху? Неужели после всех перенесенных им в жизни страданий, вы ему, мертвому, не отдадите достойных его мученической жизни почестей?!. Товарищеский долг требует от вас устроить достойные похороны этой жертве капитала!

Так говорил Франсуа, и мимика его, ударения на словах придавали особо сильное значение его речи. Все были снова охвачены лихорадочным под'емом, все тянулись к нему. И по мере того как к нему обращались все эти лица, выковывалась одна общая воля, один общий гнев, в толпе рождалась одна душа.

Даже для тех, кто хорошо знал Жана-Батиста Мориско, знал его грубость и скупость, он вдруг стал прекраснейшим человеком и несчастной жертвой эксплоататоров. И в эту минуту этих жителей предместий, привыкших чтить мертвых, гораздо больше возмущала мысль, что их мертвого товарища выставят в морг, чем мысль о страданиях, которые испытывают их живые товарищи.

По взглядам, по выражению неподвижных лиц Ружмон почувствовал, что толпа в его власти. Он продлил бы этот прекрасный момент сладострастного сознания, но обстоятельства требовали действия, труп Мориско каждую минуту могли отправить в морг. И потому он должен был закончить речь.

— Нет, — воскликнул он, — вы не допустите, чтобы труп товарища, разделявшего вашу тяжелую жизнь и непосильный труд, был отдан на поругание. Вы не дадите буржуазным властям издеваться над мертвым товарищем. Довольно издевались они над ним при жизни, сосали пот и кровь его. За мной, идемте требовать останки Жана-Батиста Мориско и устроим достойные его страданий похороны.

И он жестом охотника, спускающего свору гончих, двинул толпу. Все понеслось. Пурайль рычал, Альфред-Великан, весь красный, потрясал кулаками, как колодками. Эмиль, Арман Боссанж, Густав Мельер схватились под руки. Верье, опираясь на руку наборщика в черной блузе, Викторина, размахивая корзиной, девять каменщиков, с белыми от известки лицами, землекопы, трубочисты, механики, совсем одуревшие мальчишки, мяукающие бабы, проститутки, портнихи, брошюровщицы, среди которых выделялась ростом, наэлектризованная общим энтузиазмом, Евлалия. Все это на секунду замерло, как поднявшаяся волна, затем покатилось. Все смешалось: блузы, жакеты, белые, красные, зеленые, синие, оранжевые, лиловые платья, гладкие, всклокоченные, красиво причесанные головы, белокурые, черные, каштановые, серые, как пакля, рыжие, золотистые волосы. Лица у всех были безумны и безличны — это было уже одно лицо, один голос толпы.

Сначала полиция попыталась дать отпор. Небольшая цепь полицейских с лицами бульдогов выстроилась полукругом, защищая самый доступный проход. Остальные рассыпались по неровной местности, среди груд земли, огороженных проволокой ям, досок. Комиссар спокойно громким голосом отдавал распоряжения агентам. Ему хотелось избегнуть свалки. При первом натиске толпы он, вместо того, чтобы оставить своих агентов на своих позициях, счел нужным сгруппировать их около ямы и эта тактика погубила его. Авангард толпы зарычал и двинулся вперед. Все плотины были моментально прорваны. Сдавленные на узком пространстве, где нельзя было повернуться, полицейские были втянуты в толпу, где тотчас же ловким маневром их раз'единили. Комиссар остался один, он вскочил на какую-то кучу, его растрепанные усы развевались по ветру и он кричал:

— Да чего вы, наконец, хотите?

— Мы требуем, чтобы тело Жана-Батиста Мориско не было отправлено в морг! — ответил звучный голос Ружмона.

— Мы требуем тело… тело… требуем тело… подхватили тысячи голосов.

Полицейских агентов уже не было видно, толпа справилась с ними. Окруженный со всех сторон комиссар беспомощно махал руками:

— Да никто вам в этом не отказывает, — прохрипел он… — Заявите, кто требует.

— Я требую, — гаркнул Пурайль.

И он вне себя от гордости подошел к носилкам, на которых лежало тело Мориско. За ним подошли два землекопа и два каменщика, по его знаку они подняли носилки. Вождь вскочил на ту самую кучу, на которой только что стоял комиссар, и, как гром победы, полилась его новая речь.

— Товарищи, — сказал он, — сейчас вы совершили великое дело: вы на деле доказали, что умеете быть единодушны, умеете быть великодушны и тем самым доказали, что близко время, когда народ сумеет отстоять свое достоинство, свои права, сумеет отстоять своих товарищей, как мертвых, так и живых. Если остальные ваши товарищи на своих фабриках, заводах, складах, в угольных копях последуют вашему прекрасному примеру, — тирании капиталистов, которая держится только вашей доверчивостью, вашей терпеливостью, будет скоро положен конец. Товарищи, я считаю себя в праве, устами всей угнетенной Франции сказать вам: велика ваша заслуга перед пролетариатом.

Все жадно и восторженно упивались его словами.

V

Катастрофа глубоко взволновала предместье. Там всю ночь было стечение народа. Бесчисленные восковые свечи, принесенные соседями и соседками, горели у изголовья большого Александра и Прежело. Мастерская, где были выставлены останки Мориско, походила на часовню, в которой совершают отпевание. Народ стекался толпами от вокзала, с улиц Гобеленов, Жентильи, с большого и малого Монруж, из предместья Сен-Жак. Хаотическая масса двигалась по улицам, идущим вдоль пустырей. Она перепрыгивала через заборы или проникала через отверстия в них; подростки-оборвыши бегали, словно волки между травами, чертополохом, крапивой и грязными отбросами; небольшие группы державшихся за руки людей ревели мятежные песни, и в обширном пространстве полутеней, при ослабленном свете фонарей на неровной поверхности, где острова и заливы домов чередовались с грязными участками, где дровяные склады и угольные депо, груды бревен, заводы и фабрики имели вид то вертепов, то замков с башнями — эта толпа казалась фантастичной; казалось, она случайно появилась из городов и лесов, в ней были живы дух революционного движения, бешенство шаек, идущих на грабеж. Некоторые зажигали соломенные факелы, многие размахивали венецианскими фонарями, иные из оборванцев с мрачными криками раскачивали фонарями из красного стекла, террасы ночных кабачков выносили на улицу шум возбужденных разговоров. Толпа стекалась к дому, где лежали тела мертвых. Исидор Пурайль приглашал желающих войти посмотреть на тело его двоюродного брата; двое товарищей отдали последний долг телу Мориско: венки и охапки цветов были кучами нагромождены на ложах, свет восковых свечей золотил спокойное лицо Прежело и трагический профиль Жана-Батиста.