Рембрандт

– Не то слово! – воскликнул Рембрандт. – Это был воистину красивый мужчина. Великолепная особь, достойная восхищения. Но вот задача: откуда у него такая ярость, беспощадность, злодейство?! Он мог не моргнув глазом задушить кого угодно. Посмотрите на его руки. В них огромная силища. Не руки, но тиски, в которых можно гнуть железо.

Лисбет обходила поставленные на стулья этюды. На одном труп был написан наискосок, по диагонали – справа налево. На другом – наоборот, слева направо. То ногами вперед, то головой. На последнем, четвертом этюде левая рука была обнажена до локтя, попросту говоря, с нее была содрана кожа. Рембрандт так ее высветил, что можно было изучить каждую жилку.

Бол сказал, что с трудом наблюдал, как доктор Хартманс оголял руку, а другой копошился в мышцах.

– Бол! – сказал ему Рембрандт. – Не будь таким неженкой. Может, и тебе придется писать какого-нибудь доктора с трупом.

– Никогда! – крикнул Бол.

Лисбет сказала, что, наверное, придется покончить с трупом, потому что этюдов набралось более двадцати. Однако брат ее был чем-то недоволен.

– Мне нужен свет. Свет с этого угла, – сказал он, показывая на левый верхний угол этюда. – Доктор Тюлп медлит с заказом, а мне хотелось бы поскорее усадить докторов вокруг стола.

– Ты хочешь сказать, Рембрандт, вокруг трупа?

– Разумеется! Доктора за анатомическим столом. У де Кейзера они сидят как на похоронах. С постными лицами. И молчат. Спрашивается: зачем тогда труп?

Бол вернулся и стал спиною к этюдам.

– Послушай, Бол, – обратился к нему Рембрандт. – Что делают врачи за столом? За анатомическим…

– Не знаю. Скорее всего разговаривают…

– О чем?

– О трупе, конечно, – вмешалась Лисбет.

– Умница! – Рембрандт погладил ее по голове. – Конечно, о трупе. Точнее, они рассматривают его. Старший из них – в данном случае Тюлп – что-то рассказывает. Может, о строении тела. Может, о болезни. Но все слушают его. Они не могут, они не должны позировать. Дело важное, серьезное: перед ними труп, это бывает не часто, поэтому надо досконально изучить его. А как ты считаешь, Бол?

Бол наконец пришел в себя, выпив стакан холодной воды.

– Господа заказчики ждут именно своих портретов… Красивых…

– Допустим, – раздраженно сказал Рембрандт.

– Как – допустим? – возразила Лисбет. – Каждый из заказчиков хочет выглядеть на портрете как можно достойнее…

– Что же из этого?

– А ничего! За свои деньги каждый рассчитывает иметь свой портрет, а не портрет трупа.

– Ты так полагаешь?

– Да.

– А ты, Бол?

– Наверное, уважаемая Лисбет права. Зачем они вносят деньги? Затем, чтобы изобразили на портрете его самого как знатную особу.

– На групповом, Бол, на групповом портрете, – перебил его Рембрандт.

– Что с того, что – групповом? Групповой он для нас с вами, учитель, а для каждого из заказчиков – прежде всего его собственный портрет.

Рембрандт прислонился к стене, посмотрел на сестру: что она скажет?

– Бол прав, – сказала Лисбет, оправляя снежно-белый фартук.

– Он повторил твои слова, – нахмурился Рембрандт, кивнув на Бола.

– Это неважно. Мы с ним одного мнения, Рембрандт.

– Ладно, – сказал Рембрандт, – посмотрим, что будет. Мы тут с вами языки чешем, а доктора молчат. Дело может закончиться неожиданно: я напишу этот труп во всех возможных ракурсах… И – всё… Очень даже просто…

Навстречу славе

Наконец-то доктор Тюлп дал знать о себе. Он спрашивал: будет ли господин ван Рейн в ближайшую пятницу вечером у себя дома? Молодой – уже знакомый – посланец добавил:

– У его милости важное предложение.

– Я жду его, – ответил Рембрандт. – Прошу, стаканчик вина.

– Вина нет, – сказала Лисбет, – но есть отличное пиво.

– Благодарю. – Посланец снял шляпу, чтобы откланяться. – Меня ждут в таверне.

С тем он и ушел.

Рембрандт был разгневан.

– Что же это такое, Лисбет? – прошептал он, сдерживая себя. – Нет вина? Или нет денег?

– Бол не принес вина.

– При чем тут Бол? Он же не слуга!

Лисбет вдруг вспыхнула:

– И я не служанка! Не мое дело следить за погребом.

– А ежели бы приехал сам доктор?

– Я бы и ему предложила пива. Что тут такого?

Рембрандт бросился в комнату, служившую ему мастерской. И, кажется, повалил табуретку – грохот раздался на весь дом.

Лисбет заторопилась туда же. Рембрандт уже сидел, уставившись на этюд с повешенным… И не замечал сестру. Она постояла в дверях, постояла и – ушла к себе наверх. Небольшая вспышка, слава богу, окончилась. И она и он чувствовали себя виноватыми. Лисбет плакала в подушку, а Рембрандт, позабыв о только что происшедшем, разглядывал этюд, где труп был изображен головою влево и свет шел откуда-то слева, с верхнего угла. Темно-коричневый фон с золотистым отливом подчеркивал мертвенную бледность натуры.

Рембрандт взял лист бумаги и карандашом изобразил положение трупа, соответствующее этюду. У головы усадил некоего доктора, предположительно Тюлпа, а справа и слева от него – десять безликих фигур.

Этот набросок художник небрежно откинул в сторону и взялся за новый. Вот труп лежит, упершись головою в левый край, а пятки выставив напоказ. У ног сидит доктор Тюлп в шляпе, а остальные – десять докторов – по правую руку от него. Скальпель Тюлпа острием направлен в левое колено…

И этот набросок полетел вслед за первым…

Тут в дверях показалась Лисбет с платочком в руке.

– Я была не права, – произнесла она тихо.

Рембрандт словно впервые увидел ее. Долго смотрел на сестру. А потом сказал:

– О чем ты, Лисбет?

– Я виновата, – проговорила она.

Он пытался вспомнить: о чем это она? И вспомнил.

– Ладно, Лисбет! Я позабыл уже. Нет вина? Так оно будет! Разве ты ходишь в служанках? Тут дело похуже: куда усадить доктора Тюлпа?

Лисбет постояла еще немного и, когда убедилась, что он снова забыл о ней и о злосчастном вине, незаметно удалилась в свою комнату.

Нет, этих молодых коллег Тюлпа надо посадить по ту сторону трупа, а самого Тюлпа против них… Сказано – сделано. Набросок готов и ровно через минуту брошен наземь.

Рембрандт берет один из этюдов, на котором труп изображен с уходящими влево ногами, а голова – в тени, в сумраке. При этом место Тюлпа здесь, в голове, то есть на переднем плане (сидит вполоборота), а другие – у ног (чтобы лучше наблюдать за скальпелем Тюлпа, занесенным над грудью)…

Явился Бол. Поздоровался с учителем, собрал с пола наброски, внимательно рассмотрел их и положил на высокую скамью.

– Порви их, – сказал Рембрандт.

– Жалко, – сказал Бол. – Пусть полежат.

– А я говорю – порви!

Бол исполнил приказание учителя.

– Они не так уж плохи, – сказал он.

Рембрандт принялся за новый набросок. На этот раз делал его сангиной.

– Милый Фердинанд, – сказал за ужином Рембрандт, – мы с Лисбет чуть не поссорились нынче.

Бол поднял глаза на Лисбет.

– Да, – подтвердила она, улыбаясь.

– Надеюсь, все обошлось, учитель.

– Да. Потому что был виноват я.

– Это как сказать, – возразила Лисбет.

– Вот что, – мягко сказал Рембрандт, попивая пиво с видимым наслаждением, – у мастера Ластмана всегда имелся запас пива и вина. Я полагаю, что и в этом мы должны последовать его примеру.

Большеглазый Бол не очень понимал, о чем речь. Он шмыгнул носом, отчего нос показался еще крупнее, чем был на самом деле.

– Я объясню, в чем дело, – сказала Лисбет. – Нынче является молодой человек от доктора Тюлпа, чтобы сообщить, что доктор собирается к нам.

– Ого! – Фердинанд Бол захлопал в ладоши. – Это называется «наша взяла».

Рембрандт укоризненно покачал головой.

– Верно, наша взяла! – сказала Лисбет.

– Я не люблю загадывать. – Рембрандт строго взглянул на ученика. – Доктор едет, чтобы поговорить. Но мы не знаем, о чем. То есть мы не знаем, с чем приедет. Он может сказать «да». Но может сказать и «нет».