Шелковый путь

Вдохновленный таким напутствием, хорошенько помывшись, нацепив толстый, торчащий шишаком галстук, на следующий день с раннего утра, пыля широкими штанами, он прямо двинулся к совхозной конторе… Однако поздно он пришел, оказывается, директор уже выехал на поля. То ли «опылять поле четвертой бригады ядохимикатами», то ли «осматривать перекрытие дамбы» — так ничего толком и не понял. «Ядохимикаты, перекрытие дамбы» — слыхать-то раньше он слыхал, но видеть не приходилось.

Терпеливо просидел до тех пор, пока не подлиннели тени карагачей и солнце скрылось за горизонт.

Проголодавшись до болей в желудке, он все продолжал ждать.

Исатай приехал в контору, когда уже опустились сумерки и запищали первые комары. Побежав навстречу, парень протянул обе руки и поздоровался с ним:

— Вот, ага, весь день сижу и жду вас.

Исатай выглядел осунувшимся, измученным, у него разламывалась голова, и надушенного, одетого с иголочки «сварщика» он встретил с неприязнью. Не сказав ни слова, прошел в контору. Включил свет. Следом, грохоча по рассохшемуся полу, вошел и парень. И сразу начал приставать:

— Ага, я пришел попросить у вас должность… Ответ был дан одной фразой. Эта фраза поразила «сварщика». Однако, овладев собой, он пробормотал: «Извините, ага, но отец сказал мне, что… Извините…» Не помня себя, он вышел. Свежий воздух мгновенно окатил разгоряченного парня. Совсем не думал он, что получится так. Все усилия, хитрость, которой он искусно опутывал его все эти десять дней, — все это оказалось впустую. Раздираемый злобой, он вдруг начал громко поносить директора: «О-о-о. Да он, оказывается, что живой пророк в наши дни. Почему бы ему не оглянуться назад — на нужды масс? А-а-а. Когда же настанет то время, когда можно будет проучить таких бюрократов, как Исатай, и ему подобных начальников. У-у-у, Показал бы я ему… Развелось тут упрямых!..»

Глухо мыча, спотыкаясь о рытвины ночной дороги, понося совхозное освещение, которое горит лишь иногда, тащился он домой. «Неужели так и не удастся вкусить сладостную мечту, а ведь так близко был от цели. Или, может, кто другой протянул руки к моим грезам?.. Где же ты, мой покровитель, опора и надежда — святой странник? «Сажай рис», — вот что взбесило… Так что же выходит: у меня в кармане солидное удостоверение о специальности, а я должен взять в руки кетмень и начать ворочать землю? Что с того, что мускулистый: не всем же ковыряться в земле, задыхаясь в пыли? Видал я не раз, как здоровенные ловкачи, дымя сигаретами, прожигали время за шахматами, сидя в прохладных кабинетах… Знал, что умный подумает сначала о своей голове, а уж потом о чужих… О народе… Только потом о рисе…» — не мог он успокоиться.

Так и добрался до дома в конце улицы с тускло светящимися окнами и заколотил по двери со всей силы. От его злого вида жена шарахнулась в сторону. Забегала, засуетилась, помогая ему раздеться и умыться, поливая воду на руки. В дальней комнате у печи, возле самовара сидел отец с неизменным белым чайничком, разводя в нем кокнар, который он время от времени отхлебывал. Исподлобья окинул недобрым взглядом сына, беспомощно растянувшегося посреди комнаты.

Старик подал знак все еще испуганно стоящей у порога невестке, чтобы она вышла. В комнате остались мужчины.

— Отец, почему он отказал? «Составьте-ка с женой одно звено и приступайте к уборке риса». «Не ослушается старика Сарсенбая… никуда не денется…» — продолжал «сварщик», подражая голосу отца. — Вот тебе и не ослушается.

Сидевший до сих пор спокойно старик дернулся, будто под ним вздыбилась земля, и резким окриком оборвал сына.

— Ты почему поднимаешь голос на отца, или ты позабыл обычаи и законы казахов? Двадцать три года работаю не покладая рук: лишь бы ты не рос хуже других, ни в чем не нуждался. Если председатель сказал, что нужно убирать, — возьми в руки кетмень и иди в поле. Сила у тебя есть, на здоровье тоже вроде не жалуешься. Да и телу не помешает сбросить лишний груз.

«Сварщик» испуганно таращился на отца: сколько помнил себя, отец никогда не повышал на него голоса. «Да, мир меняется и становится тесней, — подумал он. — Что за жизнь пошла? Вот и директор заупрямился, как баран. Не послушался указаний первого секретаря, пропустил мимо ушей слова уважаемого старца. Да и отец, самый близкий человек, вместо поддержки или умного совета начал кричать ни с того ни с сего. Куда деваться, как дальше жить? Лежать бы где-нибудь спокойно, да нет, все равно окажешься посмешищем».

Он сидел, согнувшись и насупившись. В передней комнате послышалось шарканье сапог: будто кто-то тащил другого, вроде заблеял кто-то — у парня от удивления расширились зрачки. Ему показалось, что кто-то вздумал заигрывать с его молодой женой. Дверь распахнулась, и в комнату засеменил старик Акадиль. Оба поздоровались кивком головы. Акадиль молча сел. По мрачным лицам отца и сына чуткий старец сразу оценил обстановку и выждал минуту. Устроившись на мягкой подстилке и подогнув колени, он начал объяснять причину столь позднего визита:

— Сарсенбай со вчерашнего дня болен. Раньше он ведь никогда не болел. Он думает, что эта болезнь — дурной знак. И Исатай, и молодой доктор у него. Отдает долги родичам, прощается… Как-то во время войны брал он у тебя козленка в долг, — обратился он к остробородому. — До сих пор стеснялся сказать тебе, чтобы ты взял его обратно. Теперь, когда он заболел, пристал вдруг ко мне: если я умру, говорит, за мной не должен остаться долг перед людьми, пока я жив, я должен освободиться от него — пусть душа успокоится…

Еле дотащил до тебя упирающегося упрямца… Привязал его возле входа…

По лицу остробородого пробежали предательские краски, и он замялся.

— Что вы, ака! Не такой я человек, чтобы через сорок лет требовать обратно какого-то паршивого козленка. В то тяжелое время много хороших людей сложили головы. Да успокоятся души этих героев… Уведите обратно, ака.

— Ты что!.. Я его таскать туда-сюда не собираюсь. Не мог и оставить последнюю просьбу Сарсенбая.

— Тогда я отпущу его на все четыре стороны. А то пойдет в народе слух, что я потребовал возврата козленка, которого я сам отдал ему сорок лет назад для детей.

Акадиль не стал слушать его. Сунул ноги в галоши, держась рукой за поясницу, распахнул дверь и вышел наружу. В комнате воцарилась мертвая тишина.

Парень молчал. Голова у него кружилась, хотелось лечь и заснуть. «Вот так старик! Не зря его всегда уважали. Может, так и надо жить? А я? Мне скоро тридцать. Прав ли я? — впервые в жизни задал он себе этот вопрос. — Долго ли буду катиться по земле, словно перекати-поле под дыханием ветра?»

К горлу подступил горький ком обиды. С улицы послышалось жалобное блеяние козленка.

Отец протянул чашку с уже остывшим чаем:

— Надо бы тебе выйти на работу, сынок.

У СВЕТЛОГО ИСТОЧНИКА

Перевод Г. Бельгера

1

С путевкой в санаторий ничего не вышло, и Семетей, раздобыв курсовку, устроился на частной квартире. Сюда, на целебный источник, затерявшийся в открытой знойной степи, он прибыл из столицы, как говорится, с полным коржуном надежд, и возвращаться теперь с тощей торбой несбывшихся желаний просто не позволяла гордость. Адрес подсказал ему сам главный врач. И не только подсказал, но и черкнул записку. По ней Семетей легко разыскал приземистый, как бы раздувшийся по бокам дом с небольшим двориком за глиняным дувалом на южной окраине села. Хозяин — плотный, почти квадратный, сероглазый, до блеска загорелый детина лет сорока — назвал себя Букалаем. Засучив рукава и неуклюже раскорячив ноги, он мыл пол. Разговор с самого начала пошел вкривь и вкось. «А ко мне как снег на голову мать-старуха из Саратова пожаловала, — с ходу сообщил хозяин. — Два дня у меня пожила. Вот только что проводил ее. Видишь ли… сам я пенсию хлопочу, жена весь день на работе, а старому человеку пригляд нужен». «За комнатку могу заплатить наперед», — намекнул Семетей. «Дочка у меня одна-единственная. Сейчас в школе, — продолжал Букалай. — Мы это… привыкли в чистоте жить… А мать я отправил к дочери, моей сестре, значит. Она в этом же санатории работает. Пусть присмотрит…» «Дом ваш тем хорош, что в двух остановках от лечебницы», — вставил Семетей. Хозяин долдонил свое: «Видишь ли, в печке накопился газ, вспыхнул огонь и вот — покалечил руку. Слава богу, что еще так отделался. С мая на бюллетене. О, а у меня и сдачи нет… Ладно… сочтемся. Как-никак двадцать четыре дня нам теперь под одной крышей жить. Чистый воздух, свежая постель… Да-а… измучился я с одной-то рукой…» В самом деле, большой палец правой руки скривился и обуглился, точно сук саксаула, прожженный молнией. У ног хозяина, встопорщив хвост, нежно мурлыкал, ласкаясь, котенок. Букалай отпихнул его в сторону кухни. «А как хорошо, что вы юрист, — опять завел хозяин. — Хоть в законах меня малость просветите. Нынче ведь без закона и шагу не ступишь. Ну вот, к примеру, в прошлую неделю потащился я, пыля штанинами, в район. А что я, простой степной казах, смыслю в этих райсобесах? Ну, тамошние жуки и гоняют меня туда-сюда. Тычешься в одну дверь. «Эй, — вопят, — обеденный перерыв, не видишь, что ли?!» Толкнешься в другую. «Куда? — орут. — Рабочий день кончился!» Заморочили голову. Как на барана из чужой отары смотрят. А иные бесстыжими глазами карманы твои ощупывают. Но у меня, брат, и ржавой копейки не выманишь. А разозлюсь, могу и жалобу кое-куда настрочить. Не то…» «Чайник на плитке кипит, почтенный», — оборвал хозяина Семетей.