Глухая пора листопада

А Дегаев, добившись наконец заслуженного им свидания с Плеве, продолжает уверять, что в его «сотрудничестве нет ни карьерных, ни меркантильных соображений», что он «не с легким сердцем» принял «миссию, которая, может быть, рисуется в невыгодном, неблаговидном свете», что он не отрекается от своего революционного прошлого, а всего лишь «исправляет» ошибки действия «террористической фракции», что он следует философу Соловьеву, который говорит: «Правду нельзя обрести неправдой. А ведь пролитие крови – неправда». Но вот Плеве, который, разумеется, не верит ни одному слову платного шпиона-провокатора, ставит его на место: «Однако, милостивый государь, я хотел бы, так сказать, практически…»

Да, теперь Дегаев вынужден уже самой логикой предательства и провокации только эту «практику» и продолжать…

Атмосфера времени воссоздана в романе «Глухая пора листопада» с поразительной достоверностью. Знание предмета дает здесь автору ту самую свободу жизни в материале, которая чаще всего и приводит к успеху исторического романиста. Не авторские отступления, не специальные разъяснения, а точно нарисованные характеры людей, с которыми Дегаев в романе сталкивается, тех, кого он и Судейкин обманывают, предают, запутывают, от которых так или иначе оба они зависят, – помогают нам понять явление дегаевщины. Эта естественность, непредвзятость и создает в романе ощущение живой жизни и в свою очередь ведет автора к пониманию столь важной для него проблемы.

Люди, попавшие в руки Дегаева и Судейкина, проявляются различно. Скажем, Володя Дегаев – младший брат предателя, офицер, романтически настроенный юноша, с восторгом играющий в революцию. После разговора в тюрьме с Судейкиным – сначала оскорбившись его предложением – он соглашается в конце концов на мнимое сотрудничество: ему мерещится тень знаменитого Клеточникова, теперь он – Володя Дегаев – будет глазом революции в департаменте государственной полиции. Но Клеточников был из другого материала: Володя не в состоянии переиграть Судейкина, потом он спасует в конкретном деле, когда на карту будет поставлена жизнь его и его товарищей. Володя утешится в конце концов имеющейся всегда к услугам спасительной идеей о том, что он-де должен был сохранить себя для более серьезного… В финале романа Володя восторженно слушает истеричные излияния старшего брата о его трагически великой «миссии»…

Или другая судьба – молодой московский рабочий Дмитрий Сизов, бросившийся с ножом на начальника Московского секретно-розыскного отделения Скандракова после того, как тот предложениями, посулами, наконец, угрозами разоблачения перед товарищами в несуществующем предательстве опутал Сизова с ног до головы. Или студент Блинов, нашедший единственный выход в самоубийстве, когда ему стало ясно, что он явился пусть невольной, но причиной арестов десятков людей в провинции, с которыми он – Блинов – разговаривал, спорил, которых убеждал, которых успел узнать и полюбить, которые ему доверились…

Ю.Давыдов приводит в тексте романа подлинный документ – письмо, переданное из Петропавловской крепости, об «истинном положении» в Трубецком бастионе, – документ, свидетельствующий о поразительной силе духа, глубине и широте мысли людей, поставленных в невероятные условия. В письме идет речь и о Судейкине. «Случается, что наша гробовая жизнь нарушается таинственными посещениями, – говорится в письме. – По ночам бесшумно отворяются садовые двери, ведущие в общий коридор, окружающий весь бастион с внутренней его части. Кто-то торопливыми шагами в сопровождении служителей и жандармов направляется в одну из камер и остается там по часу, по два. Не утешитель ли являлся? Нет, здесь нет места добру, здесь рыщут шакалы и гиены – сюда является представитель известного учреждения, г-н Судейкин, и горе человеку, к которому направляются его шаги. Человек этот уже не принадлежит себе, он уже совершил запродажу своей совести, своего доброго имени, жизни друзей и знакомых. Покупщик явился за своей добычей. Страшные муки превзошли человеческие силы, и человек пал. И все же, надо правду сказать, падших между нами немного…»

Дегаев может говорить все, что угодно, даже наедине с самим собой цитировать философа Соловьева и упиваться трагизмом возложенной на себя «миссии» – сущность провокаторства от этого не меняется. Когда-то, в самом начале их альянса с Судейкиным (каждый из них думал, что он перехитрит партнера, и оба намеревались переиграть самодержавие, не понимая, что являются всего лишь его орудием – картами в более крупной игре), они приняли совместное решение «убирать фанатиков» «с обеих сторон» – «ваших» и «наших». Впрочем, получилось так, что убирали только «односторонне» – причем десятками. Но вот наступает срок «пугнуть высшие сферы». Разрабатывается новый план: сначала фиктивное покушение на самого Судейкина, а потом уже настоящее – в отсутствие Судейкина (он будет в отставке!) – на министра графа Толстого. Не уберегли без Судейкина-де. И тогда – триумфальное возвращение Судейкииа, но теперь уже в другое кресло! В игру включается Плеве – у того свои планы…

Гиены и шакалы – мародеры гуляют ночью по улицам притихших русских городов, а Дегаев продолжает набрасывать на свою деятельность, на всю эту гнусную механику флер «высшей идеи»: «Может, один я, один во всей подпольной России, вывел математически: на прежнем, на старом пути – конец, тупик, никчемная бравада…» Судейкин-то сразу же понял его – Дегаева – силу, сказал ему «без лести»: «Вы, Сергей Петрович, самая крупная сила в революции». Да, Дегаев любил Фигнер: «…при одном ее имени у меня сейчас мальчики кровавые. Но есть молох революции…» Да, он крепко сошелся с Судейкиным – «на кон – все! Не о себе, не о своей пользе…». Программа их такая: «запугать правительство, в угол загнать удачными покушениями, всех в одном узле держать, и тех, кто во дворце, и тех, кто в подполье. И вот тут, на почве общего страха – диктуй, властвуй… Великая цель была близка: диктатура ко благу народному». «Вы вот назовите, попробуйте назвать, кто меня трагичнее как личность, как общественный деятель? На эшафоте это ведь несколько минут не дрогнуть. А мне каждый день, каждая ночь Голгофой…» И последнее: «История не спрашивает, что сделано… Я был у цели!..»

Разоблачение, так сказать, «романтики» предательства, маскирующей себя всякий раз красивыми словами о «высшей идее» и некой «пользе», которая-де откроется позднее, цинизм и безнравственность всякого рода компромиссов и сделок с совестью, выдаваемых за революционную «железную» необходимость и особую, якобы «революционную» нравственность, – все это в романе Ю. Давыдова не декларируется, а художественно показано в судьбах людей, в воссоздании подлинной атмосферы жизни той поры. Собственно, в этом и кроется причина несомненной удачи романа «Глухая пора листопада» – точно переданное ощущение времени дает возможность читателю самостоятельно прийти к важной для автора мысли.

Это ощущение «глухой поры листопада» – в самых разных, психологических и иных, подробностях. И в «изобилии признаков ужаса, трепета, раболепия», которые улавливает в атмосфере времени только что вернувшийся из ссылки больной, измученный провинциальный учитель, на связь с которым приезжал из Петербурга «эмиссар» Блинов. Он говорит Блинову о том, каким видится ему время: «Из темных углов, с самого дна, как пузыри на болоте, поднимается соглядатай, он вездесущ, повсюду, это ведь очень выгодная профессия. И вот осведомители эти, шпионы складываются в корпорацию. Понимаете? Во всесильную корпорацию. И тогда… Тогда все врозь, всяк на свою кочку. Тогда, в безмолвии, топор иль гильотина, Бирон иль Робеспьер – это все равно». Блинов спорит с этим сникшим, сломленным человеком, убеждает его в том, что все это не так; Блинов смеется, ему не страшно, он занят настоящим делом, он ведь не знает, что сам является причиной гибели своего собеседника!.. Оказывается, что страшная картина эпохи – она не только в больном воображении чахоточного учителя, – все это на самом деле! И может ли быть иначе, когда хоть и существуют «писаные законы», но «в стране не существует правосознания. Нет даже правоощущения. А кому же тогда властвовать, если не тайной политической полиции?»