Катастрофа

— Иван, дорогой, как я счастлив! Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?

Старые друзья обнялись, расцеловались.

— Ты вполне еще молодец! — радостно приговаривал Толстой. — Почти не изменился, только стал еще красивше и величественнее.

На ходу, то и дело притягивая к себе Бунина за плечо, жарко задышал ему в ухо:

— До каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…

Бунин шутливым тоном перебил:

— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены?

Толстой сердечно забормотал:

Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил. Ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля! У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии? С твоим характером…

— И склонностью к мотовству! — расхохотался Бунин. — А хорошая жизнь стоит больших денег.

И тут решил, что другого такого случая уже никогда не представится: к Толстому сам Сталин хорошо относится! Надо наводить мосты.

Серьезным тоном тихо произнес:

Твое предложение мне нравится. Я живу все там же, на Оффенбаховской улице. Приходи ко мне!

Они сели за столик Толстого, выпили по фужеру шампанского.

— Я завтра после обеда вылетаю в Лондон, — сказал Толстой. — Но к тебе приеду на кофе, предварительно позвонив.

Бунин пребывал в тревожном и радостном ожидании.

Поднялись утром пораньше, прибрали в квартире. Вера Николаевна заспешила в магазины. Стол сделали праздничным, украсив его целой батареей винных и коньячных бутылок.

Часы пробили десять, потом одиннадцать, двенадцать…

В грустном молчании приступили к завтраку вдвоем.

Толстой не пришел, не позвонил.

Сдержи он слово, и в жизни Ивана Алексеевича мог произойти крутой поворот.

3

Вопреки принципам борьбы за создание в Германии «центра арийской расы-созидательницы» Гитлер с мудростью великого вождя решил привлечь для борьбы за собственные идеалы презираемый им народ — славян.

В 1936 году в Берлине было создано «Управление делами российской эмиграции». Перед фюрером предстал некий генерал Бискупский, которому было строжайше приказано: из хаотического беспорядка, в котором доныне пребывали российские эмигранты, призвать их в стройные ряды управления, сделать им перепись, выявить тех, кто в состоянии держать в руках оружие, и со все возрастающим нетерпением ждать самого счастливого часа в их никому не нужной жизни — похода на Россию. Высокая честь командовать ожидающими возлагалась на Бискупского, за что ему было обещано хорошее месячное вознаграждение и персональный автомобиль.

Генерал был счастлив оказанным доверием, ретиво принялся за дело переписи и учета, а попутно давал интервью — это за отдельную плату.

Конкурирующая с «Последними новостями» газета «Возрождение» заплатила генералу необходимые марки и обогнала соперников, опубликовав первой интервью с Бискупским.

На вопрос корреспондента, что генерал ощущает от столь высокого назначения, тот печально вздохнул:

— С нелегким сердцем я решился принять сделанное мне предложение.

Корреспондент с неуемной решимостью пытался уточнить:

— Угрызения совести?

Генерал возмущенно свел брови:

— При чем тут совесть? Раздоры и распри в русской эмигрантской среде приняли столь острые формы, что мне будет очень трудно навести согласие в их ряды. Впрочем, если кто будет вносить в нашу созидательную работу разлад, то… одним словом, мне обещана помощь немецкого правительства.

— Какова будет судьба эмигрантских политических организаций?

— Это зависит от германских властей. И от линии поведения самих политических организаций. Дисциплина должна быть железной. Нацисты — честь и ум народа. Кто думает иначе— в концлагеря!

Генерал стряхнул пыль со знамени борьбы — теперь уже не за Россию, а за дело Гитлера и «мир во всем мире».

4

В Кремле тоже не сидели сложа руки. Еще 19 августа в открытом судебном заседании Военная коллегия Верховного суда Союза ССР начала слушать дело о врагах народа. Суду были преданы Г. Зиновьев, Л. Каменев, И. Бакаев, Е. Дрейцер, Э. Гольцман, И. Рейнгольд, С. Мрачковский, Р. Пикель, В. Ольберг, К. Берман-Юрин, И. Круглянский, он же Фриц-Давид, М. Лурье, Н. Лурье и др.

Следствие с активной помощью самих подсудимых установило, что в 1932 году по указаниям Л. Троцкого, находящегося за границей, и Зиновьева был основан троцкистско-зиновьевский блок.

Газета «Правда» гневно писала:

«Его (блока) единственной основой послужил индивидуальный террор. В его состав вошли руководители вдребезги разбитой бывшей троцкистской и зиновьевской оппозиции… Под руководством объединенного центра этого блока был подготовлен ряд террористических актов. По непосредственным указаниям Троцкого и Зиновьева было подготовлено и осуществлено 1 декабря 1934 года злодейское убийство С.М. Кирова» (15 августа 1936 г.).

«Правда», будучи главным печатным органом ума и чести эпохи — большевиков, задала тон и одну за другой печатала гневные статьи: «Враги народа пойманы с поличным», «Уметь распознать врага», «Презренные двурушники», «Страна клеймит подлых убийц», «Товарищу Сталину», ему же — «Ваша жизнь принадлежит народу, революции, великому делу коммунизма», «Беспредельна любовь трудящихся к большевистской партии, к родному Сталину», «Беречь и охранять товарища Сталина».

Газеты помельче — тиражом, партийным стажем и авторитетом— клеймили псов и наймитов еще отчаяннее.

Народ клялся беречь пуще собственного глаза родного вождя и требовал уничтожить всех двурушников как бешеных собак.

Двурушники каялись, признавались и обличали друг друга.

Главный наймит Гришка Зиновьев на суде не только полностью признавался во всех обвинениях, но еще и пригвоздил к позорным столбам (на каждого — по столбу) своих сообщников Смирнова, Николаева, Котолыванова и всех остальных.

Менее сознательно вел себя Каменев. Он не разоблачал сообщников и еще нахально заявил, что не знал о существовании заговорщицкого «Московского центра».

Государственный обвинитель — меньшевик с 1903 года, ставший в ленинские ряды лишь в 20-м году и всю жизнь с революционной беспощадностью доказывавший свою преданность делу Ленина — Сталина, Андрей Януарьевич Вышинский, видимым образом орошая окружающее пространство слюной, гневно иронизировал:

— Вы только посмотрите на Каменева! Этот… говорит, что не знал о центре, но поскольку центр был, то, значит, знал! Послушайте, как он лжет: «Я ослеп — дожил до пятидесяти лет и не видел центра, в котором я сам, оказывается, действовал, в котором участвовал действием и бездействием, словом и молчанием».

Ну надо же, какой спирто… спиритуализм и черная магия! Ложь! Лицемерие! Цинизм!

Андрей Януарьевич стучал кулаком, плевался, пил воду и опять долбил волосатым кулаком по полированной трибуне с красивым гербом СССР. Несколько подустав, как боксер к последнему раунду трудного поединка, победа в котором, правда, гарантирована, тяжело дыша, он заканчивал обвинительную речь:

— Весь народ трепещет и негодует! Коварного врага щадить нельзя! Взбесившихся собак я требую расстрелять — всех до одного!

Сказал — как гербовую печать приложил.

5

Процессы покатились один за другим, словно пустые бочки с горы: с пропагандистским грохотом, с улюлюканьем печати, под одобрительный свист толпы.

Те, кто недавно призывал громить антисоветчиков и шпионов, часто сам оказывался на скамье подсудимых. В этом не было логики, но в этом была историческая и нравственная правда.

Распаляясь от собственного гнева и выпитого коньяка, Андрей Януарьевич требовал расстрела, расстрела, расстрела… Испытывая сладострастие маньяка, он стирал в кровавый порошок товарищей по партии, бывших большевистских главарей — Ягоду, Рыкова, Зеленского, Розенгольца, Пятакова, Дробниса, Радека, Лифшица, Раковского, Сокольникова, Граше и пр., пр.