Семья Тибо (Том 3)

Николь принесла с собой вечернюю газету. Там сообщалось о многочасовых обстрелах Парижа. Пострадало много зданий в Шестом и Седьмом округах. Насчитывалось пять убитых, в том числе три женщины и грудной ребенок. Гибель этого младенца вызвала в союзной прессе единодушный взрыв негодования против тевтонского варварства.

Николь с возмущением спрашивала, как мыслима подобная жестокость.

- Эти боши! - вскричала она. - Они воюют, как дикари! Мало им огнеметов и удушливых газов! Подводных лодок! Но убивать ни в чем не повинное гражданское население! Это уже выше человеческого понимания! Это чудовищно! Для этого нужно окончательно потерять всякое нравственное чувство, всякую человечность!

- Убийство ни в чем не повинного гражданского населения кажется вам, очевидно, значительно более бесчеловечным, более аморальным, более чудовищным, чем уничтожение тысяч и тысяч молодых людей, которых посылают на передовую? - язвительно спросил Антуан.

Николь и Жиз растерянно переглянулись.

Даниэль отложил в сторону вилку. Он молчал, опустив глаза.

- Будем последовательны, - продолжал Антуан. - Упорядочивать войну, пытаться ее ограничить, организовать (гуманизировать, как теперь говорится), безапелляционно заявлять: "То-то и то-то варварство! То-то и то-то аморально!" - значит, предполагать, что существует какой-то иной способ ведения войны... Какой-то вполне цивилизованный способ. Вполне моральный!

Он замолк и взглянул на Женни, желая проверить, какое впечатление произвели на нее эти слова. Но она стояла, склонившись над Жан-Полем, и поила его молоком.

- Тот или иной способ убивать может быть более или менее жестоким, продолжал он, - может применяться чаще одной стороной, чем другой, но разве в этом чудовищность войны?

Женни поставила на стол чашку таким резким движением, что чуть не опрокинула ее.

- Чудовищно другое, - сказала она, стискивая зубы. - Чудовищна пассивность народов! Ведь их миллионы! Они - сила! Всякая война зависит только от их согласия или от их отказа! Чего же они ждут? Им достаточно было сказать "нет!" - и мир, которого они требуют, тотчас же стал бы реальностью.

Даниэль медленно поднял веки и кинул на Женни короткий, загадочный взгляд.

Воцарилось молчание.

Антуан не спеша закончил свою мысль:

- Чудовищно не то или другое, чудовищна сама война!

Несколько минут никто не решался заговорить.

"Люди требуют мира, - повторял про себя Антуан слова Женни. - Так ли это?.. Они требуют его, когда он уже нарушен. Но когда войны нет, их нетерпимость, их воинственные инстинкты делают мир непрочным... Возлагать ответственность за войну на правительства и на политиков - это, конечно, разумно. Но не надо забывать, говоря об ответственности, и человеческую природу... В основе всякого пацифизма лежит следующий постулат: вера в нравственный прогресс человека. Я лично верю в это, или, иными словами, чувством мне необходимо верить в это; я не могу принять мысль, будто человеческое сознание не способно совершенствоваться, и совершенствоваться бесконечно. Я должен верить, что человечество сумеет когда-нибудь утвердить порядок и братство во всей планете... Но для того, чтобы произвести эту революцию, недостаточно доброй воли или мученичества отдельных мудрецов. Нужны века, быть может, тысячелетия эволюции... (Чего подлинно великого можно ожидать от человека двадцатого столетия?) И вот, как бы я ни старался, это прекрасное будущее не может утешить меня в том, что мне приходится жить среди хищников современного мира".

Антуан заметил вдруг, что все за столом молчат. Атмосфера стала напряженной, предгрозовой. Он пожалел, что вызвал эту внезапную бурю, и решил переменить разговор.

Он повернулся к Даниэлю:

- А как ваш друг, помните, такой странный тип... Кажется, пастор, да вы знаете... Что с ним?

- Пастор Грегори?

При этом имени глаза всех присутствующих загорелись лукавым огоньком.

Николь сказала нарочито грустным голосом, который никак не вязался с веселым выражением ее лица:

- Тетя Тереза так беспокоится о нем: с самой пасхи он в санатории в Аркашоне...

- Судя по последним письмам, он плох, даже, кажется, не встает с постели, - добавил Даниэль.

Женни заметила, что пастор находился на фронте с первого дня войны.

Потом разговор снова оборвался.

Чтобы прервать молчание, Антуан спросил:

- Он пошел добровольцем?

- Во всяком случае, - уточнил Даниэль, - он рвался туда всеми силами. Но не подходил ни по возрасту, ни по состоянию здоровья. Тогда он вступил в американский санитарный отряд. Он пробыл на английском фронте самое ужасное время, зиму семнадцатого года... Переносил раненых... Не вылезал из бронхитов. Начал харкать кровью. Пришлось его эвакуировать чуть ли не силой. Но было слишком поздно.

- Последний раз мы видели его в шестнадцатом году, он приезжал к нам во время отпуска, - сказала Женни.

- Уже тогда он был неузнаваем... - вставила Николь. - Прямо привидение. Длинная борода, как у Толстого... Или как у волшебника из сказки!

- И он по-прежнему отказывался применять лекарства? И пользовал больных только заклинаниями? - насмешливо спросил Антуан.

Николь расхохоталась:

- Да, да... Держал по этому поводу безумные речи. Он целых два года перевозил умирающих на маленькой санитарной машине, что не мешало ему преспокойно твердить: смерти не существует.

- Николь! - окликнула ее Жиз. Она страдала от того, что Николь высмеивала пастора в присутствии Антуана.

- Впрочем, он и слово "смерть" никогда не произносит, - продолжала Николь. - Он говорит "иллюзия смерти"...

- А в последнем письме к маме, - подхватил, улыбаясь, Даниэль, - он написал удивительную фразу: "Скоро мое существование будет продолжаться в полях невидимых".

Жиз с упреком взглянула на Антуана!

- Не смейся, Антуан... Пусть он смешной, все-таки это святой человек...

- Ну что ж, может быть, он и святой, - согласился Антуан. - Но каково было несчастным томми, которые попадали в его святые лапы. Никому не пожелаю такого санитара!

Обед пришел к концу.

Женни сняла Жан-Поля со стульчика и встала сама. Остальные последовали ее примеру и перешли в гостиную. Но Женни не осталась с ними: было уже поздно, и она торопилась уложить сына.

Жиз устроилась в глубине комнаты на низеньком стульчике и начала молча вязать; отбывавшим из госпиталя на фронт солдатам она вручала, как подорожную, пару носков собственной вязки. Даниэль взял с рояля комплект "Вокруг света" и уселся на диване за круглый стол, на котором горела керосиновая лампа, единственная в комнате.

"Что это он, нарочно? - думал Антуан, глядя, как Даниэль, склонившись над книгой, прилежно, словно пай-мальчик, переворачивает страницы. - Или в самом деле увлекается этими старыми картинками?"

Стоя на коленях перед камином, Николь разжигала огонь. Антуан подошел к ней.

- Давно я не видел, как горят дрова...

- Вечерами еще свежо, а потом так веселее! - Она поднялась. - Помните, здесь, в Мезоне, мы с вами встретились в первый раз. Я помню так ясно. А вы?

- И я тоже.

И он вправду помнил далекий летний вечер, когда, уступив настояниям Жака и тайком от г-на Тибо, согласился пойти с братом к "гугенотам". Вспомнил, как удивился, встретив там Феликса Эке, хирурга, который был старше его на несколько лет; вспомнил Женни и Николь в аллее роз; Жака, только что поступившего в Эколь Нормаль; сам он был тогда молодым врачом, и одна только г-жа де Фонтанен церемонно называла его "доктор"... Какие все они были молодые! Как верили в свою молодость и в жизнь, не ведая, что готовит им будущее, ни на минуту не подозревая о близкой катастрофе, которую им подготовляли государственные деятели Европы и которая одним махом смела их маленькие личные планы, оборвала жизнь одних, перевернула жизнь других, внесла в существование каждого горе, траур, развалины, взбаламутила мир на долгие, долгие годы.