След грифона

Так или иначе, но присутствующие стали выходить из комнаты. Пришедший по вызову доктор едва протиснулся через толпящихся в проходе генералов и офицеров.

– Нельзя ли проветрить помещение? – попросил лейб-медик. – Накурено сверх всякой меры.

Невзирая на присутствие младших по чину, Сергей Георгиевич сам закрыл входную дверь и раскрыл двери балкона. Клубы морозного пара потекли в комнату, вытесняя вверх к потолку, а затем на улицу прокуренный насквозь, тяжелый воздух помещения.

– Закрывайте, пожалуй, – приказал врач, оторопело глядя на градусник. – Да как же вы с такой температурой, ваше превосходительство? Тридцать девять и восемь, – потрясенно сказал он. – Ни кашля, ни насморка, как я понимаю, у вас нет, – продолжал доктор. – Давайте посмотрим горло. И горло не сказать чтобы красное. Скажите, вас не подташнивает сейчас? Не мутит?

– Что-то такое есть, – тихо ответил Анатоль.

– Понос, – не то спросил, не то предположил врач.

– Нет, – покачал головой Пепеляев. – Вчера было.

– Но в животе есть некая несуразность, – подсказывал доктор. – Когда вы в последний раз ели? Сегодня ели?

– Нет, – по-прежнему тихо ответил больной, – ничего в рот не лезет.

– Это тиф, – убирая в саквояж градусник и серебряную ложечку, сказал доктор. – Слушать вас не буду. И так все ясно. Нужна срочная госпитализация.

– Об этом не может быть даже и речи, – стараясь говорить твердо, тихо произнес Пепеляев.

– Дело даже не в вас. Болезнь заразна. В этом-то все и дело. Вы представляете опасность для окружающих. Я так понимаю, что вы пытались лечиться коньяком. Оставьте. Алкоголем вы только усугубите болезнь.

– Никому ни слова, – приказал Пепеляев и вдруг уверенно встал и прошелся по комнате. – Надо защищать Томск!

Неожиданно покачнувшись точно пьяный, он грохнулся на пол. Доктор и Суровцев бросились к лежащему Пепеляеву. Сознание он не потерял, но все его самостоятельные попытки подняться были тщетны. Холодный пот со лба по щекам настигали крупные, горячие слезы бессилия, струившиеся из глаз.

– Госпитализация. Срочная госпитализация, – как заклинание повторял врач. Вдвоем они перетащили Анатолия Николаевича на диван.

– Далее следует ожидать беспамятства и бреда? – ужасаясь очевидному факту, спросил Сергей Георгиевич.

Лейб-медик только кивнул в ответ.

– А это значит только одно, – точно размышляя вслух, проговорил Суровцев.

– Что? О чем вы говорите? – встревоженно спросил доктор.

– Эвакуация, – ничего не объясняя, произнес генерал.

«Эвакуация». Это слово в течение нескольких последующих дней станет проклятием армии генерала Пепеляева. Как, впрочем, и всего Томска.

В штабе никого не осталось. Погас электрический свет. В тусклом свете керосинок лицо Пепеляева казалось неживым.

– Что делать? Что же мне теперь делать, Сережа?

– Не вздумай стреляться, – точно читая его мысли, предупредил друга Сергей. – Это только кажется достойным делом. Мне за последние годы приходилось не раз наблюдать подобное. Зрелище мерзкое, не говоря уже о последствиях. Уволь и меня и окружающих. Сейчас не до твоих похорон.

Анатоль не отрываясь смотрел на огненный язычок керосиновой лампы. Бессилие перед обстоятельствами, помноженное на нежданно настигшую его болезнь, рождало отчаяние. Обида, таившаяся до сих пор в глубинах его души, перевоплотилась в физическую боль в груди. Болела и голова, не давая сформулировать даже элементарную мысль. Становилось жалко себя. Влага проложила свой след по изможденному физическими и душевными муками лицу этого сильного и решительного человека, генерала. Сергей впервые видел друга таким. Но эгоистично подумал о себе: «Неужели это от присутствия в моих жилах немецкой крови? Голову никогда не теряю. К чужим слезам почти всегда равнодушен. Даже измену Аси воспринял достаточно спокойно. Правда, спокойствие это отозвалось ожесточением в характере. Но что с того? Другой бы на моем месте пристрелил соперника, а я отпустил. Пожалел? Нет, отомстил более изощренно. Мне не жалко себя, но мне почти не жалко и других, даже людей близких. Но все же я русский. Европейского, индивидуалистического начала во мне никогда не было, как и нет. Вот и сейчас, вместо того чтобы заниматься личными делами, я занимаюсь делами далеко не личными. Вместо того чтобы бежать к тетушкам или к Асе, сижу тут и бесстрастно смотрю на плачущего Анатоля. Но все же я больше русский – Суровцев, чем немец по фамилии Мирк. И вообще это интересно, что русским может быть человек любой национальности. И Анатоля действительно жалко».

Почти неслышно в комнату вошли Соткин и штабс-капитан Киселев. Бесшумность их появления объяснялась тем, что обуты они были в теплые сибирские валенки.

– Ваше превосходительство, – бодро, точно ничего серьезного не происходило вокруг, начал Соткин, глядя на Пепеляева, – разрешите обратиться к генералу Суровцеву.

Вот и Соткин никогда не обращается к нему как к Мирку, подумал Сергей Георгиевич. Он, Соткин, уже получал нагоняй за это, но наедине и при надежных людях точно подчеркивал, что не знает и знать не желает никакого немца Мирка.

– Обращайтесь, – уверенно, точно и не было этих минут слабости, разрешил Анатолий Николаевич.

– Ваше превосходительство, Сергей Георгиевич, ваше приказание выполнено!

Это значило, что секретное поручение и приказ адмирала они исполнили. Последняя часть золота, предназначенная к закладке, была благополучно доставлена в Томск. Разделенное на три равных части золото находилось в трех разных районах губернского центра.

Суровцев уловил винный дух, исходящий от Соткина. Впрочем, как и от Киселева. Но кто из двух офицеров был зачинщиком выпивки, ему объяснять было не нужно.

– Опять жрешь, – только и сказал он Соткину.

– Ваше превосходительство, так такое дело провернули! Весь груз на месте. Как не обмыть! Святое дело, – весело отозвался Соткин.

– Однако, правда молодцы, – заступился за офицеров Пепеляев. – Представление на ордена и очередное звание с меня!

– Рады стараться, ваше превосходительство, – дружно ответили офицеры.

– Мне хотя бы часть вашего легкомыслия, господа, – только и сказал Суровцев.

– Когда наступит лето, мы обязательно все вместе будем ходить на Ушайку. Как это замечательно, господа! Лето. Солнце. Река. Вода очень теплая, – невпопад, с полузакрытыми глазами вдруг проговорил Анатолий Николаевич.

Соткин и Киселев в недоумении поочередно смотрели на Пепеляева и Мирка-Суровцева.

– А по вечерам непременно большой жаркий костер, – совсем уже не к месту произнес обметанными губами Анатоль.

– Тиф? – отступив шаг назад, спросил штабс-капитан Киселев.

– Вы этого не видели, – то ли приказал, то ли попросил Сергей Георгиевич.

Офицеры снова переглянулись. Им не нужно было объяснять, что болезнь командующего армией та новость, которая составляет если не военную тайну, то сведения, не подлежащие разглашению.

– Александр Александрович, и вы, штабс-капитан, берите комендантский взвод и спасайте документы армии. Используйте для этого подвал дома на улице Пирогова. Тот, что мы держали в резерве.

– А ничего, что золото рядом? – спросил Соткин.

– Делать нечего. По-хорошему, уничтожить бы все бумаги штаба, да нет у меня таких полномочий. Еще и в измене обвинят. Действуйте!

События тех дней достаточно четко выстраиваются хронологически. Но именно эта хронология до сих пор порождает множество вопросов и загадок. Историки Белого движения часто используют понятие «эвакуация». Само это слово таит в себе чрезвычайный и спешный характер действий, но по отношению к воинским частям и подразделениям армии оно не совсем приемлемо. Эвакуировать можно местных жителей, ценности, даже производственные мощности, но применимо ли это понятие к Вооруженным силам? Эвакуация армии есть отступление. Есть бегство. Вот между ними, вероятно, и находилось во время Гражданской войны понятие «эвакуация войск». Так было в Томске, так будет потом в Новороссийске, затем уже в портах Крыма. Эвакуация была не чем иным, как отступлением, не перешедшим пока в беспорядочное бегство. Пожалуй, только лишь к одному Пепеляеву и можно со всей справедливостью применять это понятие.