Совесть. Гоголь

Он полюбопытствовал горько:

   — Зачем тебе, Миша, Константинополь?

Погодин отмахнулся от него:

   — Право, дурак ты! Хоть и гений, а совершенный дурак!

Он смотрел на лампаду, тихо льющую свет, и думал о том, что не вынес даже Христос и взял на себя грехи мира, уж столько их накопилось. С той поры поприбавилось довольно ещё новых грехов, а ему взять чужие грехи на себя не дано. Ничего он поделать не мог. Всё, что твердил он о братской любви, о добрых делах, пропадало впустую, точно вода уходила в песок. Впустую? О нет, похуже того! Всё, что твердил он о братской любви да о добрых делах, возвращалось назад то насмешкой, то оскорблением ему.

Губы его побледнели, поджались. Все они мёртвые были, а он звал их к жизни, силился докричаться до них, и кричал, и кричал, а они глядели провалами глаз, шамкали беззубыми ртами и его, живого, хватали крючками когтей. Какой надо голос иметь? Какое надо вымолвить слово? Он бы снёс любое бремя, лишь бы был один слабый отзвук его вдохновенных речей, и невозможно больше терпеть, когда у тебя на глазах решительно всё обращается в горячечный бред.

«Право, дурак ты, совершенный дурак!»

Он тяжело поворотился к Погодину:

   — Может быть, ты и прав.

Погодин подхватил, не утруждая себя пониманием, отчего он это сказал:

   — Ты не сердись, однако же ты оторвался от современных запросов и дел, тебе не понять, для чего надобен Константинополь Руси.

Он согласился:

   — Этого мне не понять.

Погодин воскликнул:

   — России Константинополь необходим!

Он перебил:

   — Прежде всего России необходимо заглянуть поглубже в себя, братской любви в себе поискать.

Погодин замотал головой:

   — Ну, разумеется, я православный, как не быть у нас братской любви, ты об этом к чему?

Он поглядел с сожалением:

   — Ты так только думаешь, говоришь, а человек должен жить этим чувством братской любви, вот что пойми.

Погодин отстранился, нахмурился, пробормотал:

   — Тебя разве поймёшь! Лучше скажи, что нынче «Мёртвые души» твои?

Он поглядел вопросительно, так что Погодину пришлось повторить, отводя в сторону взгляд:

   — Что твои «Мёртвые души»?

Он насторожился и промолчал, решив узнать, что последует дальше за этим вопросом.

Уловив, должно быть, недоброе в этом молчании, Погодин не без суетливости вынул платок, старательно промокнул оттаявший нос, долго складывал платок уголком к уголку, долго вкладывал его в боковой карман сюртука и будто совсем равнодушно сказал:

   — Впрочем, что же о них, не скажешь ты ничего.

Погодину следовало возмущаться, кричать, равнодушие Погодина представлялась ему неестественным, и словно угадывалось, что тот хитрил и явился как раз повыведать что-нибудь о несчастной поэме. В нём колыхнулось холодное бешенство. Ему хотелось кричать, швырнуть что-нибудь в стену, забиться в рыданьях, что-то сделать, хоть кому-нибудь шею свернуть, но, по обыкновению своему, он в тот же миг испугался себя, убедившись на опыте множество раз, как легко в человеке пробуждается зверь, и, стиснув заскрипевшие зубы, сдавив себе руку, страдальчески думал о том, за что они все ополчаются на него и когда он наконец задушит этого зверя в душе, без чего не вырвешь горячего, задушевного слова о братской любви и добрых делах. Он ответил, отвращая враждебность:

   — Отчего не сказать? «Мёртвым душам» скоро конец.

Вдруг понравилась эта игра, и он повторил, усмехаясь, не в силах сдержать этой ненужной усмешки:

   — Очень скоро конец.

Вскинув голову, Погодин прищурился:

   — И станешь тотчас печатать?

Любезного друга окончательно выдал этот вопрос. Уже сомневаться было бы слишком наивно. Он тоже прищурился и ответил в раздумье:

   — Этого я ещё не решил.

Погодин язвительно усмехнулся, не умея удержать себя:

   — И за советом изволил ходить к ближайшему другу, то бишь к Ивану Васильичу Капнисту [90]?

Лютая ненависть бросилась в душу. Он раздельно и тихо сказал:

   — Тебе известно и это.

Погодин рассмеялся торжествующе, громко:

   — Москве известно решительно всё, на то она и Москва, все мы здесь люди свои, по-русски живём.

Захотелось выгнать любезного друга взашей. Это было бы лучше да и хуже и гаже всего. Зачем пробуждали они в душе его эти мерзкие чувства? Он попрекал бы, он клял бы себя, что выпустил их наружу, однако вечер прошелестел бы без грубостей, без оскорблений, в свои задушевные намеренья не пришлось бы посвящать всю Москву. Однако никого он выгнать не мог. Он бы слишком жестоко страдал. Не выгоняют из дома любезных друзей. Друзьям мы обязаны прощать решительно всё. И без того он слишком страдал, что плохо владеет собой, тогда как долг и обязанность наша — терпеть. Возможно, судьба посылала Погодина, чтобы он полюбовался на себя ещё раз, ощутив, как много в душе его понакопилось грехов.

Он попробовал пошутить:

   — А Пушкин ещё уверял, что мы ленивы, нелюбопытны.

Откинувшись в кресле, вытянув руки, засунув в карманы, Погодин настойчиво повторил свой вопрос:

   — Так для чего же читал ты Капнисту «Мёртвые души»?

У него скопилось много самых тонких уловок, чтобы увёртываться от прямого ответа, когда он не хотел или не мог отвечать. Больше всего он любил напустить вдруг рассеянность, сделав вид, что погрузился в свой труд и уже не слышит никаких вопросов, прямо обращённых к нему. И лоб его сморщился, ссутулились плечи, глаза сосредоточенно и туманно взглянули перед собой, а сам он думал о том, что терпенье, быть может, труднейшее из всего, чему он настойчиво себя обучал. Необычайное слишком заманивает к себе человека. О необычайном так легко, так приятно мечтать скорей всего оттого, что необычайное недостижимо, как о нём ни мечтай. Человек погружен в обыкновенные нужды. На них уходят все силы ума, все свойства души. И всех сил ума, свойств души не всегда достаёт на хлеб да на крышу над годовой. Приходится всякий день терпеть оскорбления, невольно или с намереньем зацепляют за больное место друзья. Как сделать вид, что вы не приметили никаких оскорблений, что вас не зацепили ничем? Возможно ли возвыситься над земным духом до такой высоты? Возможно ли это поселить в себе? Возможно, если помнить всегда, чему нас учит Христос, однако какую же душу надо иметь?

И рука его вновь потянулась к сухому перу. Он стиснул его и поднёс для чего-то к глазам. Кончик пера затупился, когда он воткнул его сильно, слыша любезного друга за спиной. Что ж, он поправил перо перочинным ножом, посдвинул несколько в сторону книги, под ними обнаружил небольшой ровный лист чистой желтоватой бумаги, облокотился на стол и сочинил естественный вид, будто в голову что-то внезапно влетело, как и в самом деле было не раз, и хотелось бы свежую мысль записать, как и делал множество раз в гостиной, в коляске, выхватив книжку и пристроив её как-нибудь.

Погодин повторил, несмотря ни на что:

   — Так для чего ты читал дураку?

Он медлительно повёл головой, рассеянно взглянул на любезного друга, словно не совсем отчётливо видел его, и протиснул сквозь зубы:

   — Читал? Просто так:

И точно замер в мнимом раздумье, между тем как Погодин громко частил:

   — А знаешь ли ты, что, по мнению Капниста, у тебя и таланта-то нет никакого? А знаешь ли ты, что Иван-то Васильич, несмотря на ум обширный свой по административным делам, ни черта не смыслит в изящных искусствах? Ведомо ли тебе, что он в литературном развитии остановился на «Водопаде», а про Пушкина говорит, что стихи его-де звучны да гладки, однако же мыслей у Пушкина нет и что Пушкин не произвёл ничего замечательного по этой причине? Догадываешься ли ты, что под Капнистом потешается вся образованная Москва?

Устав разыгрывать отрешённость от мира, он огляделся исподтишка и к радости своей обнаружил, что свеча уже догорает. Он поднялся и вышел поспешно, оставив любезного друга размышлять на просторе о невежестве губернатора, несколько замешкался, отыскивая другую свечу, потолще и подлинней, воротился с самым сосредоточенным видом, который должен был показать всю серьёзность занятия, которым приспичило ему позаняться, с чрезвычайным старанием и обстоятельностью засветил свечу, подержал тупой конец над моргавшим огоньком предыдущей, до самого основания выгоревшей свечи и втиснул в расплавленный воск. Новая свеча обгорела не сразу, должно быть, выпущенный на свободу конец фитиля был скверно пропитан воском, неважнецкие свечи изготавливала для своих посиделок любознательная Москва. Огонёк на сухом волокне стал крошечным и несколько раз тревожно вспрыгнул, после чего разгорелся и начал вырастать, потом сделался острым копьём и безмятежно застыл в тишине.