Разин Степан

– Помню сбитую голову… Нечестно – я его рукой, он же, пес, саблей ответил!..

– Сколь раз, батько, говорил тебе: носи мисюрку, шапку и панцирь, а нет того – в гущу боя не лезь!

– Верил, что пуля, сабля не тронут…

– Вот твоя вера! Дорого сошла: Синбирск и все пропало…

– Э, нет! Надень мой кафтан, Наумыч, шапку, саблю бери мою, спасай народ! Мне же не сесть на конь…

Заговорил Лазарь:

– Тебя, батько, нынче беру я в челн, десяток казаков добрых в греби, оружных, и кинемся по Волге до Царицына – там вздохнешь. Лекаря сыщем – и на Дон.

– На Дону, Лазарь, смерть! Сон, как явь, был мне: ковали меня матерые, а пущий враг – батько хрестной Корней… Я же и саблю не смогу держать – вишь, рука онемела… Сон тот сбудется. Не можно хворому быть на Дону…

– А сбудется ли, Степан Тимофеевич? Я крепил Кагальник, бурдюги нарыты добрые… Придет еще голутьба к тебе, и мы отсидимся!

– Эх, соколы! Бояра нынче изведут народ… Голова, голова… ноги ништо! Безногий сел бы на конь и кинулся на бояр… Голова вот… мало сказал… мало…

Разин снова впал в беспамятство, начал тихо бредить.

– Делаю, как указал, батько!

Степан Наумов поцеловал Разина, встал, надел один из его черных кафтанов, нашел красную шапку с кистью, с жемчугами, обмотал голову белым платом под шапкой.

– Пойду, сколь силы есть, спасать людей наших!

Лазарь Тимофеев, обнимая друга есаула, сказал:

– И мне, брат Степан, казаков взять да челн наладить – спасать батьку! Во тьме мы еще у Девичьей будем.

– Прощай, Лазарь!

Есаулы поцеловались и вышли из шатра.

Наумов сказал:

– Надо мне в Воложку со Свияги струги убрать.

– То надо до свету.

Две черные фигуры пошли – одна на восток, другая – на запад.

Черная с синим отсветом Волга ласково укачивала челн, на дне которого, неподвижный, на коврах, закрытый кафтанами, лежал ее удалой питомец с рассеченной головой и онемевшей для сабли рукой, без голоса, без силы буйной…

Москва последняя

1

Как по приказу, во всех церквах Москвы смолкли колокола. Тогда слышнее раздались голоса толпы:

– Слышите, православные! Воров с Дону везут…

– Разина везут!

На Арбате решеточные сторожа широко распахнули железные ворота, убрали решетки. Сами встали у каменных столбов ворот глядеть за порядком. Толпа – в кафтанах цветных, в сукманах летних, в сапогах смазных, козловых, сафьянных, в лаптях липовых и босиком, в киках, платках, шапках валеных – спешила к Тверским воротам. С толпой шли квасники с кувшинами на плече, при фартуках, грязные пирожники с лотками на головах – лотки крыты свежей рогожей. Ехали многие возки с боярынями, с боярышнями. Бояре били в седельные литавры, отгоняя с дороги пеших людей.

– И куды столько бояр едет?

– Куды? А страсть свою, атамана Разина в очи увидать.

– Ой, и страшные его очи – иному сниться будут!

За Тверскими воротами поднимали пыль, кричали, пробираясь к Ходынскому полю новой слободой с пестрыми домиками. Оборванцы питухи, для пропойного заработка потея, забегали вперед с пожарными лестницами, украденными у кабаков и кружечных дворов.

– Сколько стоит лестница?

– Стоять аль купишь?

– Пошто купить! Стоять.

– Алгын, борода ржаная, алтын!

– Чого дорого?

– Дешевле с земли видать.

– Ставь к дому. Получи…

Лезли на потоки и крыши домов; наглядев, сообщали ближним:

– От Ходынки-реки везут, зрю-у!

– Стали, стали.

– Пошто стали-то?

– Срамную телегу, должно, ждать зачнут…

– Давно проехала с виселицей, и чепи брякают.

– Так где же она?

– Стрельцы, робята! Хвати их черт…

Стрельцы с потными, злыми лицами, сверкая бердышами, махая полами и рукавами синих и белых кафтанов, гнали с дороги:

– Не запружай дорогу! Эй, жмись к стороне!

– Жмемся, служилые, жмемся…

– Вон и то старуху божедомку прижали, не добредет в обрат.

Тех, кто забрался на крыши и лестницы, стрельцы не трогали.

– Эй, борода, надбавляй сверх алтына, а то нагляделся! Слазь!

– Лови деньгу, черт с тобой, и молчи-и!

– Дело!

Купцы и купчихи, у домов которых по-новому сделаны балконы, распахнув окошки, вылезали глядеть. Толпа кричала на толстых, корячась вылезающих на балконы.

– Торговой, толкни хозяйку в зад – не ушибешь по экому месту!

– Ей же подмога!

– Нет вам дела.

– Есть! Вишь, баба взопрела, лазавши!

– Горячие, с мясом! С морковью!

– Нет времени есть.

– Набей брюхо. Глаза набьешь, тута повезут – не мимо.

– Воров на телеге, вишь, везли в бархатах, шелку.

– А те, на конях, хто?

– Войсковые атаманы.

– Ясаулы!

– Ясаулы – те проще одеты.

– Во и срамная телега движется. Стретила.

– Палачи и стрельцы с ей, с телегой.

– Батюшки-светы мои!

– Чого ты, тетка? Пошто в плату? Кика есть, я знаю.

– Отколе знаешь-то?

– Знаю, помершую сестру ограбила – с мертвой кику сняла, да носить боишься.

– Ой, ты, борода козлом!

– Платье палачи, вишь, бархатное с воров тащат себе на разживу.

– Со Стеньки платье рвут, Фролка не тронут!

– Кой из их Фролка-т?

– Тот, что уже в плечах и ростом мене…

– А, с круглым лицом, черна бородка!

– Тот! В Земской поволокут.

– Пошто в Земской? Разбойной приказ к тому делу.

– Земской выше Разбойного делами. От подьячих чул я…

– В Разбойной!

– Вот увидишь, куда.

– В Земском пытошны речи люди услышат, и городских на дворе много.

– Кто слушает, того самого пытают; да ране пытки прогонят всех со двора.

– Гляньте, гляньте! Лошадей разиных ведут, ковры золотными крытых.

– Ехал, вишь, царем, а приехал худче, чем псарем.

– Уй, что-то им будет!

– Э-эх, головушка удалая! Кабы царем въехал – доброй к бедноте человек, чул я.

– Тебе, пономарь Трошка, на Земском мертвых писать, а ты тут!

– Ушей сколь боярских, и таки слова говоришь!

– Не един молвлю. Правды, люди, ищу я, и много есть по атамане плачут.

– Загунь, сказываю! Свяжут тебя, и нас поволокут. Подь на Земской, доглядишь.

Черный пономарик завозился на лестнице.

– И то пора. Пойду. К нам ли повезут их?

– К вам, в Земской, от подьячего чул ушми.

– Вишь, Стеньку переодели в лохмы, а того лишь чуть оборвали.

– Кузнецы куют!

– Горячие с луком, с печенью бычьей!..

– Давай коли! А то долго ждать.

Бородатый с брюшком мещанин подошел к пирожнику.

– Этому кушАт подай в ушат – в корыте мало!

– Бери с его, парень, дороже!

– Бедной не боле богатого съест! С чем тебе?

– С мясом дай.

– Чого у их есть-то! Продают стухлое.

– Не худше ваших баб стряпаем.

– Прожорой этот, по брюху видать.

– Наша невестка-т все трескат. И мед, стерва, жрет.

– Квасу-у! С ледком! Эй, прохладись!

– Поди-ка, меды сварил!

– Квасок малинный не худче меду-у!

– Малиновый, семь раз долизанной, кто пьет, других глядючи рвет.

– Сволочь бородатая! На сопли свои примерз.

– Вот те-е сволочь! А народ поишь помоями.

– Гляньте-е! На телегу ставят, к виселице куют Стеньку!

– Плаху сунули, палач топор втюкнул.

– Ой, ба-атюшки-и!

– Конец ватаману! Испекут!

– Стрельцы! Молчи, народ!

– Эй, люди! Будем хватать в Разбойной и бить будем…

– Тех хватать и бить, кто государевых супостатов добром поминает!

– Пойдем, робяты, в Земской!

– Не пустят.

– Так коло ворот у тына постоим.

– Пойдем!

– И я.

– Я тоже.

– Я в Кремль, в Разбойной.

– Не дальне место – Земской с Разбойным по-за стену.

– И-и-идем! Завернули телегу срамную.

– Жду-ут чего-то…

– Фролко к оглобле куют.

– И-де-ем!

2

От сгорка Москвы-реки, ежели идти к собору Покрова (Василия Блаженного), то против рядов суконной сотни раскинут огороженный тыном Земский приказ. Ворота во двор пространные, с высокими столбами, без верхней связи. Эти ворота всегда распахнуты настежь, днем и ночью. Посреди широкого двора мрачная приземистая постройка из толстых бревен с перерубами отдельных помещений. Здание стоит на фундаменте из рыжего кирпича. Верх здания плоский, трехслойный, из дерна, обросшего мхом, с деревянным дымником в сажень кверху. Спереди крыши две чугунных пушки на дубовых поперечных колодах. Крыша сделана дерновой с умыслом, чтоб постройка не выносила деревом лишних звуков. Внизу здания у крыльца обширного с тремя ступенями таких же две пушки, изъеденных ржавчиной, только более древних. Эти нижние по бокам крыльца пушки в стародавние времена лежали на месте не выстроенного еще тогда Василия Блаженного и были обращены жерлами на Москву-реку. Сотни удалых голов сведены отсюда на Лобное место, и не много было таких, побывавших здесь, кому не сломали бы ребер клещи палача. Раза три в год по царскому указу шорники привозили в приказ воза ремней и дыбных хомутов. [355] Окна приказа, как во всех курных постройках, вдоль бревна, узкие кверху, задвигались ставнями без слюды и стекол – сплошными. Летом из-за духоты окошки не задвигались, а любопытных гнали со двора палками. Москва была во многом с садами во дворах, только на проклятом народом дворе Земского приказа, вонючем от трупного духа, не было ни деревца.