Первые радости

— Университет ничего не душит. Он будет насаждать свободу, — произнёс Кирилл, подвинувшись к Лизе.

Она посмотрела на белые стены тюрьмы долгим грустным, немного влажным взором и, машинально разминая мороженое, спросила:

— Почему у одного здания на окнах решётки, а у другого какие-то кошели?

Он убавил голос, насколько мог:

— С кошелями это каторжная тюрьма. Там больше политические. Свет к ним проходит, а они ничего не видят, только кусочек неба, если стоят под самым окном. А с решётками — обыкновенный острог. В девятьсот пятом году я видел, как через решётки махали красными платками. У тебя есть знакомые политические?

— Нет. Я очень боялась бы.

— Боялась? — не то с удивлением, не то обиженно переспросил он.

— Я, наверно, показалась бы такому человеку несмышлёнышем.

— Почему? Ты могла бы говорить, о чём захотела. Все равно как со мной.

— Что за сравнение? Я не могла бы ни с кем говорить, как с тобой. А у тебя разве есть такие знакомые?

— Есть, — ответил он, озираясь. — У меня есть.

— Рагозин? — спросила она быстро.

— Фамилии в таких разговорах не называют.

Ей показалось, он произнёс это с некоторой важностью, и, промолчав, она опустила глаза в тарелочку. Мороженое уже растаяло на солнце.

— Я не хочу больше, — сказала она.

— Ты ведь любишь такую размазню.

— Но теперь я не хочу.

Они расплатились с мороженщиком. Незаметно их снова втянул упрямый людской вал, откатывая от одного балагана к другому, и, чтобы народ не разделил их, они взялись за руки.

— Если гуляний не будет, всё-таки жалко, — заговорила Лиза.

— Главное в движении… — отозвался он в тот момент, как их остановила толпа перед балаганом, где представлялось усекновение головы чёрного корсара королём португальским.

Их сдавили со всех сторон жаркие, разморённые тела и, повернув Лизу лицом к Кириллу, прижали её к нему так, что она не могла шевельнуть пальцем. Она разглядела в необыкновенной близости его тёмные прямые брови и булавочные головки пота над ними и над верхней прямой и смелой губой. Он был серьёзен, и ей стало смешно.

— Да, главное в движении, — повторила она за ним, ещё пристальнее рассматривая его губы. — У тебя усы. Я только сейчас вижу.

Он сказал, не замечая её улыбки, почти строго:

— Все движется. Когда исчезнут балаганы, народ пойдёт в театры.

— Ну, театр — совсем другое! Я страшно люблю театр. Так люблю, что отдала бы за него все.

— Зачем? — спросил Кирилл ещё строже.

— Чтобы быть в театре.

— Играть?

— Да.

— Ты мне никогда не говорила.

— Все равно этого не будет, это только так, фантазия, — сказала она, вздохнув, и он ощутил её горячее и лёгкое дыхание, овеявшее его лицо и чуть напомнившее запах молока.

Так же, как она, он рассматривал её близко-близко.

Каждая ресничка её была видна в отдельности, зеленовато-голубой цвет её глаз был чист и мягок, подбородок, слегка вздрогнувший, нежен, волосы тонки, слишком тонки и полны воздуха. Она жмурилась от солнца и откидывала голову чуть-чуть назад, чтобы лучше видеть его, а он так хорошо, так ясно видел её. Она постаралась высвободить свои руки, а он нарочно держал их и был доволен, что толпа продолжала давить, колыхаясь.

— Ты не похожа на актрису, — сказал он.

— А какие актрисы?

— Другие. Ты лучше.

Ей удалось повернуться, им обоим хорошо стал виден балаган. Раздвигая холщовые занавески входа, оттуда неожиданно пошёл народ, щурясь после темноты и нажимая на толпу. Всполошный колокол, подвешенный на деревянную глаголь, забил к началу нового представления, и на высоком помосте, как на эшафоте, показался португальский король. Облачённый в парчовый кафтан, с короной на мочальных волосах, заплетённых в косицу, он воссел на трон, под самый колокол. Заложив ногу на ногу — в белых нитяных чулках и в золочёных туфлях с загнутыми по-татарски носочками, — он высморкался в красный платок и начал не спеша обтирать мокрую шею. У него была бородка в виде кубика, отклеившаяся с одного бока, и на щеках — румянцы, как китайские яблочки.

Едва притих колокол, из народа крикнул кто-то:

— Пал Захарыч, ну, как?

Павел Захарович, в ситцевой рубахе и в картузе, сразу нашёл окликавшего и бурно заработал локтями, стараясь выплыть из толпы, которая уже видела казнь корсара, и вплыть в толпу, которая казни не видала.

— Оттяпали, — с удовольствием и певуче проголосил он, так что все люди вокруг обернулись и стали его слушать. — Оттяпали начисто! Кровищ-и-и, милый мой! Палач, заплечный мастер, кудри его буйные вот так вот на руку намотал и секирой по шее ка-ак махнёт — так башка начисто! И он её в корзинку — швырк, она так, брат, на дно — стук, точно колода, и тело без головы рухнуло и боле не встало. Оборвата весёлая жизнь, конец, значит, отгулялась! Палач перчаточки скидавает и — в корзинку их, следом за башкой. И ручки обтёр — я, мол, ни при чем, мне — что прикажут. А король…

Тут Павел Захарович погрозил пальцем на короля португальского, и толпа разом обратила головы, следуя его жесту.

— Вот тот, сидит в короне — он и носом не повёл: приказал казнить разбойника и своего слова царского не переменил ни на малость. Глядит, ехидна, как вольная кровушка с секиры на землю капает, и хоть бы что… Эх, брат! Поди сам посмотри, право. Не пожалеешь, ей-богу, право…

Колокол опять забил всполох, и на помост перед народом вышел усатый палач в красном хитоне по колено, в цилиндре и стал бок о бок с королём. Народ волной перевалился ближе к помосту.

В эту минуту Лиза увидела Веру Никандровну, появившуюся с толпой из балагана. Тотчас вспомнив отца и то, что он ни слова пока не сказал о вчерашнем и что ещё предстоит самое тягостное, она почувствовала тоскливую боль, тихо наплывшую к сердцу. Она не могла ничего выговорить и предупреждающе сжала руку Кирилла, но он неверно понял и ответил благодарным пожатием. Никуда нельзя было уйти в этой давке от разговора, о котором Лиза старалась не думать. Не сводя глаз с Веры Никандровны, она наконец сообразила, что та видит их тоже и пробирается к ним.

Кирилл вдруг обрадовался:

— Вот мама. Как хорошо! Сейчас я тебя представлю.

Вера Никандровна была не одна, — она вела Аночку, приглаженную и праздничную, стараясь защитить её от толкотни. Уже до того, как Кирилл произнёс: «Это Лиза, познакомьтесь», Вера Никандровна смотрела на неё тем всевидящим, безжалостным и стремительным взглядом, каким глядят только матери, осматривая девушку, которая может все пошатнуть и перепутать в судьбе сына. Лиза вспыхнула, похорошела от смущения, но оно не длилось и минуты, потому что немедленно завязанный разговор стушевал мысли, волновавшие всех, кроме Аночки. Присутствие её оказалось очень к месту, отвлекая на себя общее внимание.

— Понравилось тебе? — спросил её Кирилл.

Она ничего не могла ответить: в глазах её ещё темнел только что покинутый сумрак, подсвеченный жёлтыми мигающими огнями, и в огнях ей продолжали чудиться страшные, бесшумные люди, как в ночном видении. Их жизнь — в этих огнях — летела так быстро и в то же время была так странно медленна, что Аночка могла бы повторить каждый шаг палача, каждый вздох корсара, каждое мановение короля. Они были величавы и грозны. Могла ли она ответить на вопрос, понравились ли они ей? Они подавили её.

— Она даже закричала, когда разбойнику отрубили голову, — сказала Вера Никандровна. — Я раскаиваюсь, что повела её в этот ужасный балаган. Ей было очень страшно. Но она так просила, что нельзя было устоять.

— Нет, нет! Не раскаивайтесь! — вскрикнула Аночка, схватив за руки Веру Никандровну и прижимаясь к ней. — Мне не страшно, правда, правда. Я ни капельки не боялась.

Она вздрагивала, рот её непрерывно двигался, она то облизывала, то кусала губы.

— Конечно, Аночка, нечего бояться, — сказал Кирилл, — ты ведь знаешь, что это все нарочно.

— Нет, не нарочно, а по-правдышному, — решительно ответила Аночка.