Убийцы для императора

— Будь осторожен, отче. Кирасиры Розена недавно схватили в шинке чужого казака, как думают, прибывшего с того берега. Казак на допросах молчит, а Розен оттого лютует. Велел сжигать по дороге все деревни и хутора, а также удвоить посты и секреты, дабы никто не смог пробраться ни к россиянам, ни от них. Даже не знаю, как тебе удастся попасть в лишнянскую церковь.

— Господь не оставит без помощи слугу своего…

Приказав вознице поставить телегу на ночь поближе к придорожным кустам и едва дождавшись темноты, священник скользнул в лес. В наброшенном поверх рясы белом полушубке он почти сливался с мутновато-белесыми цветами ночного осеннего леса, а два пистолета и сабля должны были оградить его от неприятностей при возможной встрече с сопровождавшими шведский обоз волчьими стаями. Стараясь держаться как можно ближе к деревьям и кустарникам, обходя стороной встречавшиеся на пути прогалины и освещенные луной поляны, он осторожно шел вдоль узкой лесной тропы, что вела от большака к маленькой деревушке. Вот и высокий пригорок, с которого должно быть видно расположенное в речной низине селение. Священник остановился, перевел дыхание, глянул с возвышенности вниз.

Перед ним, как и в прошлый раз, вдоль спокойной лесной речушки расстилалась широкая поляна, за ней вздымалась в небо колокольня. Не было лишь самой деревушки: черными безобразными оспинами виднелись на снегу остатки изб и хозяйственных построек. Над некоторыми из них еще вился дым, ни одна тропа не вела к сожженному селению. Только не тронутая шведами церковь и стоящий рядом с ней добротный дом священника сиротливо выделялись среди этой тоскливой картины.

Перекрестившись, поп собрался было спуститься с пригорка, как вдруг из-за недалеких к нему кустов появилось несколько темных фигур.

— Стой! Ни с места!

«…Шведы!» — обожгла сознание мысль, и руки тотчас потянулись к пистолетам. Выстрел, второй — две ближайшие фигуры, словно споткнувшись о невидимую преграду, вначале остановились, а затем повалились на землю. Отшвырнув в сторону ненужные пистолеты, священник кубарем скатился с пригорка, хотел юркнуть в густой ельник. Но ударили вслед чужие выстрелы, и острая боль обожгла ногу. Священник остановился, сбросил с плеч полушубок Выхватил из ножен саблю, прислонился спиной к дереву. Подбежавшие к нему солдаты загалдели, увидев перед собой священнослужителя, но командовавший ими офицер быстро покончил с возникшим замешательством:

— Вперед! Брать живым!

Не принимая всерьез возможность сопротивления раненого старика, шведы смело ринулись на него, но жестоко просчитались. Да и откуда им было знать, что еще несколько лет назад на широких плечах их противника была не потертая поповская ряса, а роскошный жупан запорожского сотника, участника многих славных битв и схваток, и что лишь старые раны да шестилетняя каторга на турецких галерах заставили отважного казака сменить острую саблю на кадило и крест. Два молниеносных взмаха клинка — и ближайший к священнику швед молча рухнул в снег, другой, взвыв от боли и схватившись за перебитое казачьей саблей плечо, отпрянул назад. Но не переоценил своих сил старый рубака, знал, что не совладать ему с десятком молодых здоровых врагов, а пуще всего он помнил одно — ни в коем случае нельзя попасть шведам в руки живым. И бывший сотник врезался в самую гущу смешавшихся врагов…

Полковник Розен долго смотрел на доставленный к нему труп священника. Зачем-то дважды обошел вокруг него и лишь после этого задал свой первый вопрос начальнику охраны штаба и генеральского обоза.

— Майор, что обнаружено при убитом? Грамота с тайнописью, иные уличающие его бумаги?

— Ничего, господин полковник. Возможно, он шел с устным сообщением.

— К кому?

— К священнику деревни, возле которой его пытались задержать. Еще утром она была сожжена, а все жители направлены в распоряжение начальника обоза. Исключение, согласно приказу генерала, было сделано для церкви и ее служителей. К ним и лежал путь убитого.

— А если он просто шел мимо?

— День назад он уже был у этого священника. Когда его задержал наш патруль, он объяснил свое посещение какими-то церковными делами. Тогда ему поверили и отпустили… Но какие дела могут быть ночью? Зачем ему потребовалось брать с собой целый арсенал? А сопротивление нашему секрету?

— Что говорит его сообщник из деревни?

— Я решил не трогать его, а оставить как приманку. Может, к нему пожалует еще кто-либо из русских лазутчиков? Деревня, вернее, то, что от нее осталось, обложена двойным кольцом наших тайных постов. Солдатам строго-настрого приказано не трогать никого, кто бы туда ни направлялся.

— Разумно, майор. Жаль только, что мы не знаем причины, потребовавшей встречи этих слуг Божьих. Что думаешь делать?

— Об этом нетрудно догадаться. В настоящий момент русских больше всего интересует место нашей настоящей переправы и дальнейший маршрут корпуса на левобережье.

— Вот именно. Но откуда об этом могли знать убитый или его местный сообщник? Значит, за их спиной стоит некто, имеющий доступ к нашим тайнам. Может, это к нему и прибыл казак, захваченный в трактире? Вот кто нам нужен в первую очередь, майор.

— На этот счет у меня есть одно соображение. Я приказал выставить труп священника на всеобщее обозрение. Смысл? Главарю царских лазутчиков станет ясно, что его сообщение не попало по назначению, и он будет вынужден послать нового человека. Кто знает, возможно, и он не минует лишнянской церкви.

— Согласен. И пустите слух, что священник погиб не у деревни, а сразу при входе с большака в лес. Его сообщники не должны даже догадываться, что секрет лишнянской церкви в наших руках.

Подперев рукой голову, сотник Дмитро с непривычной для него тоской смотрел на сидевшего через стол есаула Недолю.

— Эх, братку, никогда не думал, что с женитьбой столько хлопот и мороки. Знал бы это, ни за что в подобное дело не ввязался.

— А какое дело вершится без хлопот, братчику? Лучше скажи, согласна ли на свадьбу избранница?

Дмитро недовольно крякнул.

— В том-то и дело, что нет. Говорит, что любит меня как брата, а жених у нее давно уже имеется. Какой-то сотник Диброва. Не слыхал о таком?

— При гетмане такого нет. Наверное, из тех полков, что ушли в Лифляндию.

— Уж чего я ей ни сулил! Родовой хутор и полшапки цветного каменья, любой дом в Умани и чистокровного арабского жеребца — ничто не берет душу клятой девки!

— Что думаешь делать?

— Поговорю с ней последний раз да и плюну на все. Махну со своими хлопцами опять на Запорожье, покуда сечевики не ушли в новый поход.

— Верно, братчику, — одобрил его решение есаул. — Силком мил не станешь. Да и сколько добрых казаков сгинуло для славных дел, спутавшись с бабскими юбками. Так что не журись, поскольку ни она дивчина того не стоит.

Сидевший сбоку от сотника черноусый пожилой сердюк прислушался к разговору, хлопнул Дмитро по плечу.

— Нечего тужить о дивчине, хлопче! Встретишь их еще десяток, одна другой краше.

Сердюк сбросил с плеч кунтуш, потянулся к висевшей на крюке кобзе.

— Выкинь из души тоску, хлопче. Жив, здоров, кругом верные друзья-товарищи… Чего еще надобно казаку для счастья? Разве что добрую песню? — Он тронул слегка струны кобзы, прислушался к их звуку. Тихо запел:

Ой на гори та жнеци жнуть.

А попид горою, яром — долыною

козаки идуть…

Вмиг стихли за столом разговоры, все повернулись к казаку с кобзой.

Попереду Дорошенко, попереду Дорошенко

Веде свое вийско, вийско запоризьке

хорошенько…

Заглушая слова пожилого казака, в песню и рокот струн вплелись новые голоса. Они звучали все громче и раскатистее, и вскоре песня вырвалась за стены шатра, поглотив все другие звуки.

А позаду Сагайдачный, а позаду Сагайдадчный,