Красный вал [Красный прибой]

— А вот и красивая борода, — крикнул женский голос.

Жоржетта Мельер бежала впереди этой группы. Она подбежала к Франсуа, еще немного бледная после работы, с глазами, подернутыми усталостью, что придавало ей особое очарование. Она расхохоталась ему прямо с лицо и крикнула:

— Послушайте, вы верно пришли сюда кашу заваривать, глотку драть?

Длинная Евлалия с горящими глазами, выделывала па какого-то нового танца. Гигант Альфред поддерживал Верье, юный Боссанж робко старался итти поближе к Франсуа. Варней, как был в блузе, шел, показывая свои большие зубы, и грозно улыбался, Берген с самой серьезной миной старался выстроить маленький отряд, брошюровщицы весело выступали, каждую минуту готовые обратить все в шутку.

— Тише, — завопил Исидор, обращаясь к Жоржетте и Евлалии. — Кто смеется, тот дикое животное. Здесь вдова и сироты.

Он с силой ударил себя в грудь.

Он сделал самое мрачное лицо, но Жоржетта его не испугалась. Не прошло и минуты, как она уже над ним издевалась, смеялась над тем, что у него ноги котесом, что он так орет и подвыпил. Если бы она не чувствовала в своих словах правды, она давно бы предложила ему сыграть в пятнашки. Потому что лишенная всякого уважения к живым, будь то министры, доктора или гадалки, она искренно чтила мертвых. Похороны, священник с дарами, похоронный звон — все это наполняло страхом и странным волнением ее легкомысленную и чувствительную душу. В день поминовения умерших она не могла уйти с кладбища, разорялась на надгробные цветы, десять раз наполняла лейку, чтобы полить их. Она носилась, точно опьяненная своим мистическим экстазом.

— Вы правы, я забыла, только мертвых и стоит чтить.

Она приняла набожный вид, который сделал ее еще более привлекательной. А красавица тоже невольно притихла, хотя ей и на мертвых, и на живых было одинаково наплевать. Она любила только все шумное и суетливое, любила развлекаться, как кобыла, потеть в битком набитом театре или кафе-концерте и кататься на каруселях.

Наступил час, когда Викторина Пурайль принесла ужин своей двоюродной сестре и маленьким племянникам. Она была похожа на кенгуру со своим лицом, усеянным волосатыми бородавками и с глазами шоколадно-молочного цвета. Одета она была в бумазею и ситец, в старомодном гофрированном чепчике. Волосы ее были так гладко зализаны, что казались металлической пластинкой. В одной руке она держала бутыль, в другой котелок, в котором дымилась картошка. За ней шла ее дочь Фифина, она несла корзинку с хлебом, тарелками, ножами и стаканами.

Фифина вся как-то гнулась влево, лопатки на спине ее торчали, волосы ее были жидки, цвета пакли. Взгляд ее говорил о смелости, предусмотрительности и малокровии, подбородок напоминал носок широкого башмака, у нее не было ресниц и она шла сгорбившись, как старый винодел.

Исидор заржал от восторга. Она была его собственным, его любимым ребенком. Прижитого Викторией до свадьбы сына он не ненавидел, но один вид его поднимал в нем злобу и застарелую ревность.

— Фифина, браво Фифина, — кричал он со слезами восторга и нежности на глазах. Он оглядывал молодежь, как бы приглашая ее полюбоваться заботливостью и добрым сердцем этой бедной девочки.

— Несет им пожевать, свое дело бросила и несет, это-ли не доброе сердце!

Он увидал своего пасынка Эмилия, который подходил вместе с Арманом Бессанжем и Густавом Мельером, братом Жоржетты. Эмиль был худ, как загнанная кляча, кожа на лице его была натянута и оттого казалась полированной. Поражали губы, похожие на гнилые луковицы, нос у него был лиловый, и он все время сопел. Благодаря куриной груди, ему только что удалось избавиться от воинской повинности. Это был какой-то ублюдок. Несмотря на эту внешность сына, образ отца его в ревнивом мозгу Исидора рисовался неотразимо прекрасным и великолепным. Он представлял себе его тем красавцем, которые дают жизнь только прелестным, златокудрым сиротам или незаконнорожденным. Потому в пьяном виде он с гордостью и бешенством кричал:

— Мой сын — сын графа!

Он подошел к Эмилю и сказал ему:

— И не стыдно тебе, лодырь, дрянь этакая. Что бы матери и сестре помочь?

Хотя время пощечин уже прошло, Эмиль все еще боялся Пурайля. Это был страх чисто животный. На людях, однако, он храбрился:

— У каждого свое дело, — проговорил он упавшим голосом. — Да они уже и принесли все, что нужно. Распаковывают товар.

По мере того как он говорил, он набирался смелости, однако же все-таки прятался за Бессанжа и Мельера.

— Ну, балда ты этакая, заткни фонтан, — проворчал Пурайль и, отвернувшись от сына, во все глаза стал глядеть на жену и дочь, которые распаковывали принесенную провизию. И все окружающие тоже невольно посмотрели туда же. Они смотрели на то, как ужинают вдова и сиротки, также, как смотрят на кормление зверей в цирке. Фифина разостлала толстую полотняную скатерть и расставила приборы. Викторина методически поставила бутылку, хлеб и котелок с ужином. Один из малюток не мог дождаться, пока ему дадут, и сам набросился на хлеб. Смех пробежал по толпе, как ветер по листве деревьев. Вдова положила на тарелки детям, отодвинула свою, довольствуясь коркой хлеба. Это сразу вызвало к ней симпатию толпы. Кумушки ее хвалили, мужчины сочувственно кивали головами.

— Славная бабенка!

Этот успех до слез расстрогал Исидора, он восторгался уже кузиной и бормотал:

— У этой женщины есть понятия…

Тетка Шикоре посмотрела на дымящуюся кастрюльку, у нее сделалось грустное подобострастное лицо, и кое-кто из хорошо знавших ее женщин, шептали друг другу:

— Видно, сегодня ела еще меньше обыкновенного.

Жена Прежело подумала то же. Она перестала жевать свою корку, положила на свою тарелку картошку и протянула ее подруге жизни долговязого Александра.

— В таком горе все братья, — прошептала она.

Громкое "ура" прорезало пространство, поднялся общий восторженный гвалт. Дамы чувствительно мяукали, девчонки залезали на крышу старого фургона, махали платками и пучками травы.

"Вот это момент, толпа готова", — подумал Ружмон.

Он вспомнил прекрасную свою работу в Ионнском департаменте. Вдруг в толпе что-то загудело. Гул шел от того места, где стояли у работ полицейские. От них он понесся по всем направлениям и, наконец, охватил не только всю толпу, но и подходивших, еще чуть заметных групп людей.

— Сейчас будут вытаскивать!

Сначала эта фраза долетела голая, потом стала приукрашиваться; под землей слышались стоны, долговязый Александр сошел с ума и поет под землей. И каждое такое добавление вызывало новое частичное волнение. Под конец вся толпа пришла в движение и устремилась к месту раскопок. Началась давка, женщины визжали, дети плакали и пищали, а растерявшиеся полицейские, стараясь оттеснить толпу, напирали на передние ряды.

Между тем работающие, чувствуя, что приближаются к цели, все осторожнее действовали лопатами. И в самом деле, один из них нашел фуражку, затем показались две, обутые в большие грубой желтой кожи сапоги, ноги. Теперь с каждым взмахом лопаты, все больше и больше обнаруживалась фигура Фелисьена Прежело.

Ран на его теле не было; он, как живой, стоял в своем рыжем костюме и широких штанах; гладко выбритое лицо его было чуть замазано глиной. В ту же минуту, как солдаты подняли его, толпа замерла в глубоком молчании, все стояли с открытыми ртами, не спуская глаз с места катастрофы. Но понемногу толпа опять загудела, далеко стоявшие и ничего не видевшие рисовали себе самые ужасные картины. Вдруг какой-то нечеловеческий крик, крик раненой волчицы, прорезал воздух. То кричала вдова Прежело. Она закатывала глаза и впивалась пальцами в свои жиденькие волосы, тщетно стараясь вырваться из рук державших ее полицейских. Перед ее глазами медленно выростала фигура мужа.

— Убили! Они убили! — кричала она и рвала на себе волосы.