Мисс Равенел уходит к северянам

— Так уж мы здесь приучены в Новом Бостоне. Мы такие борцы с алкоголем, что готовы не сеять хлеб, лишь бы не гнать вина.

— Это — в вашем кругу. Ручаюсь, и здесь найдутся гуляки. Они есть повсюду, поверьте мне. А в армии — все такие, как я, хотите найду и похуже. Причина одна — дурные условия жизни. Не всем удается пристроиться. Не так много у нас арсеналов и теплых местечек, как Ньюпорт или Говернор-Айленд. До того как попасть в Батон-Руж, я пять лет протрубил на границе и в Калифорнии; Батон-Руж тоже не рай, когда вспыхивает желтая лихорадка. А представьте, что вы в гарнизоне, командиром роты где-нибудь в Валла-Валла (это форт в верховьях Миссури); в семистах милях от оперы, от библиотеки, от дам, от ватрушки с изюмом, от всего, что зовется цивилизацией. Капитана нет, он в служебных разъездах. Вы — старший лейтенант, и вам не с кем перемолвиться словом; единственный ваш собеседник это младший лейтенант Браун. Водиться с людьми своей роты вам не положено; вы — офицер и вы — джентльмен. Две-три книжки, что были у вас, вы выучили давно наизусть и с Брауном тоже давно уже все обсудили. На пять миль в округе охоты нет; а поедете дальше, индейцы сдерут с вас скальп. Чтобы не пустить пулю в лоб, беретесь за виски. Понемногу становитесь пьяницей. Хорошо вам здесь в тихом маленьком городке, среди пуритан. Никаких соблазнов.

— И у нас не без злачных мест, и не все у нас праведники. Впрочем, нечем хвалиться.

— Не без злачных мест, — рассмеялся Картер. — Рад услышать об этом. Когда мой отец был студентом у вас, никаких пороков здесь не было, не считая, конечно, ханжества. А этого, по его рассказам, хватало. Так, значит, не все таковы, как наш старина Уайтвуд?

— Даже те, что читают в университете. Вы знаете, прежних профессоров, когда кто-нибудь их встречал на прогулке на кладбище, случалось путали с надгробными памятниками; так они были напыщенны. Но старая гвардия сходит со сцены; на смену пришли другие — молодые, приятные люди. Они учились в Европе, живали в Париже, в Вене (а у нас ведь Париж и Вену считают греховной клоакой), читали новейших немецких теологов, знакомы с естествознанием, спорят о Дарвине.

— Ну-ну, без учености! Что за Дарвин такой? А впрочем, неважно, давайте о Дарвине. Так что же о новых профессорах?

— Только то, что они приятные люди. И светские, я бы сказал, хотя и должен признаться, что в светскости я не судья. Я вроде той мыши, которая, увидев впервые собаку, приняла ее за слона.

Подполковник остановился и уставился на собеседника. Засунув руки в карманы, он ухмылялся и еле сдерживал хохот.

— Так, значит, светские люди! Отлично! Надо будет на них поглядеть. А за образчиком светскости и ходить не далеко. Наш друг Равенел так и пышет луизианской любезностью. За обедом сегодня никто не сумел бы точно сказать, кто ему больше нравится — Уайтвуд или же я, а ведь мы с Уайтвудом мало похожи. Когда он глядел на профессора, вы читали в его глазах: «Вот идеал человечества!» Когда он глядел на меня, то сиял от блаженства и будто шептал: «О, милый мой Картер!» Вот кто дипломат! Я просто в восторге! Ну и дочка мила. Не скажу, что красавица, но очень мила.

Колберну не захотелось обсуждать эту тему с Картером. Но он при том не почувствовал ни малейшей досады и только был удивлен и, пожалуй, отчасти доволен, что Картер с небрежностью отозвался о девушке. Эта мысль отвлекла его, и он с минуту не слышал слов собеседника. Потом внезапно увидел, что Картер совсем протрезвел.

— Знаете что, подполковник, — сказал он, — приглашаю вас на пикник.

— Пикник? Политический митинг? Пожалуй! Он мне может оказаться полезным в этом деле с полком.

— Нет, нет, никакой политики. Не питайте напрасных надежд. Просто девушки, кавалеры, корзинки и свертки с провизией, сухарики, сандвичи, телячьи языки, лимонад.

— Лимонад! — Подполковник скорчил гримасу. — А курить мне позволят?

— Я курю.

— А мисс Равенел поедет?

— Думаю, да.

— Согласен. А как мы туда доберемся?

— Будет омнибус. Значит, условились, завтра утром в девять часов.

ГЛАВА IV

Действующие лица отправляются на пикник и знакомятся с новобостонскими нравами

Наутро, когда подполковник проснулся, у него не было ни малейшей охоты куда-либо ехать. Голова болела до самой макушки, в горле першило, язык был во рту как не свой, и все тело ломило, словно каждая мышца и каждая связка в его организме подавала отдельно свои голос. Он вдруг вспомнил, как старый пропойца с багровым носом, встреченный им однажды в трактире, долго силился взять дрожащими пальцами сдачу со стойки, а потом, отчаявшись, крикнул: «Да будь она проклята, эта сдача!» — и удалился прочь.

«Ох, Картер, допьешься и ты до беды, — пригрозил себе подполковник. — Впрочем, я так себя чувствую потому, что вчера протрезвел раньше времени. Чрезмерная встряска для организма, перенапряжение воли. Но ведь надо позавтракать, и еще проклятый пикник, — подумал он дальше. Я знаю, Картер, ты трезвенник, но если сию же минуту ты не выпьешь коктейля, тебе и кусок не полезет в горло».

Он позвонил, велел принести спиртного, выпил и поглядел на часы. Восемь часов; он успеет помыться, побриться и еще раз подумать насчет пикника. Туалет офицера стремителен: без четверти девять Картер сидел в ресторане. У него было время позавтракать, но, с отвращением взглянув на котлетку, он ограничился чашкой кофе и булочкой. Потом направился в холл покурить; сигара горчила; он кинул ее в пепельницу. Экое мерзкое утро, решил он и вышел в холл.

— Где провизия? — спросил он посыльного.

— Что прикажете, сэр?

— Провизия, черт подери! — вспылил подполковник, который сегодня был раздражительным. — Корзинка, заказанная вчера вечером. Спроси у портье.

— Все в порядке, сэр, — доложил, вернувшись, посыльный. — Как было приказано. Корзинка за дверью.

Омнибус, чуть запоздав, как обычно бывает, подкатил в четверть десятого. Там сидели Колберн, три дамы (двум из них было по двадцать пять лет, а третьей тридцать пять, и никак не менее) и трое юнцов, худых, безбородых, нарядно одетых (младшие братья трех дам — решил подполковник, полагая, что на пикники в Новом Бостоне ездят целым семейством). Презрительно оглядев молодых джентльменов, он уже вознамерился было сказать Колберну: «Сожалею, дружище, нездоров, не поеду», — когда взгляд его вдруг упал на мисс Равенел.

— Вы с нами? — спросила она и зарделась с таким лестным смущением во взоре, что он ответил: «Конечно!» Рядом с мисс Равенел стоял доктор; он спросил участливо Картера, как тот с утра себя чувствует, но едва подполковник успел отвернуться, взгляд доктора выразил неодобрение. Боясь, что отец велит ей остаться, Лили поспешно забралась в экипаж. Ей вчера стоило очень больших трудов добыть у отца разрешение на эту поездку; откуда же было доктору знать, что вчерашний поклонник хереса тоже поедет с ними?

— А где ваши почтенные дамы? — спросил доктор у Колберна. — За этими юными девушками нужен присмотр.

Тридцатипятилетняя дева, плененная такой лестью, благосклонно взглянула на доктора.

— Миссис Уайтвуд прибудет в своей коляске, — ответил Колберн.

Доктор простился, сделав вид, что очень доволен, пожелал всем приятной поездки и ушел, весь сияя, но, поднявшись к себе наверх, перестал улыбаться. В Новом Орлеане никто не пустил бы дочь на такую прогулку. Девушек воспитывали там на строгий французский манер. Матушка Лили никогда бы так не попалась, раздумывал доктор, и беспокойство, досада терзали его до самого вечера.

В омнибусе Колберн всех быстро перезнакомил. Картер, узнав, что трое юнцов не братья едущих дам, но, скорее всего, сопровождающие их кавалеры, вынужден был заключить, что природа одарила мужчин в Новом Бостоне невянущей юностью, чтобы не сказать вечным детством. Поняв, что попался и едет на детский пикник, он едва теперь сдерживал смех. Он оглядывал этих цыплят холодным насмешливым взором, внятным лишь мисс Равенел, тоже совсем непривычной к кавалерам столь юного возраста. Прикусив губу, чтобы не рассмеяться, она приступила к беседе.