Тито Вецио

Гай Марий был неустрашимым воином, грубым и непоколебимым, как скалы в его родном Арпино, но и он ощутил неприятный холодок, скользнувший по его спине при виде разгневанных олигархов, которых в душе ненавидел, не нашелся что сказать в ответ и даже несколько растерялся.

Шесть веков славы, величия и неоспоримой власти сделали Сенат грозным и даже священным. Хотя некоторые сенаторы не отличались особым благородством и были подкуплены неразборчивым в средствам Югуртой, не жалевшим золота на эти цели, тем не менее вместе взятые они представляли собрание, внушавшее невольный страх и уважение. Впервые в жизни солдат струсил и отступил.

— Наш доблестный полководец, должно быть, забыл снять триумфальную тогу и надеть претексту консула. Да не смутит наше великое собрание такая безделица: рукоплескания толпы порой отвлекают от исполнения своих святых обязанностей.

В этих словах, сказанных тихо, сдержанно, но отчетливо и веско главой сенаторов [39] Марком Эмилием Скавром, было заключено столько скрытого презрения, что спесивый триумфатор смутился еще больше, и ему вдруг вспомнился палач с его зловещими эмблемами. Марий, побледнев, задрожал от злобы и страха, и вышел из курии, до крови искусав себе губы.

Пока эта сцена, являвшаяся предвестницей куда более серьезных событий, происходила в Сенате, молодой Тито Вецио и нумидиец Гутулл ехали вместе, с трудом прокладывая себе дорогу через, сплошную толпу народа. Вдруг позади них раздалось изумленное восклицание:

— Тито, мой Тито! Да неужели это ты?

Тито Вецио обернулся и воскликнул с не меньшим удивлением:

— Квинт, какими судьбами, давно ли ты здесь?

Молодые люди дружески обнялись. После горячих приветствий Квинт Цецилий Метелл (один из Метеллов, которые, по словам сатирика Невия, уже рождались консулами — столь велико было их влияние на народ), сын Метелла Нумидийского, взял своего друга за руку и засыпал вопросами. О здоровье, об опасностях, о военных подвигах, об убитых или вышедших в отставку товарищах. Словом, вопросы сыпались градом, так что в конце концов Тито Вецио, улыбаясь, прервал его:

— Если ты будешь продолжать в том же духе, то я так и не смогу сообразить, на какой же из вопросов ответить первым, а потому сначала успокойся хоть немного.

— Легко сказать, а вот попробуй сделать. Ведь мы с тобой не виделись… постой, постой… ничего не говори… сейчас скажу точно… ага, почти два года. Ну, давай обнимемся еще раз. Это будет самым лучшим и коротким ответом.

Друзья снова обнялись.

— Скажи мне, Тито, хоть теперь ты останешься в Риме? Ах, признаюсь тебе, что на этот раз моя сыновья любовь вынудила меня пойти на крайне тяжелые и тягостные жертвы.

— Верю тебе, дорогой Квинт, ведь у тебя, по существу, не осталось выбора. Мог ли сын сенатора Метелла хоть на минуту остаться в лагере Гая Мария?

— Эти нелепые внутренние раздоры доводят до того, что разлучают друзей. Но я всегда радовался и гордился тобой, слушая о ваших боевых подвигах. Когда до меня доходил слух о какой-нибудь новой победе моих товарищей, я радовался как ребенок, хотя в то же самое время и отчаянно вам завидовал.

— Добрый Квинт.

— Да, да, добрый Квинт, любезнейший друг, но как мало ты мне писал. И хотя я постоянно спрашивал курьеров, [40] нет ли какого-нибудь послания от тебя, но почти всегда получал один и тот же ответ. «Трибун, у нас нет ничего для тебя» и ты сам понимаешь, что это не доставляло мне особой радости. Но довольно, теперь ты здесь и не скроешься от меня. Кончилась эта несчастная африканская война и остался только один враг — варвары севера, называющиеся «кимврами», что на их же собственном языке означает «воры». Против них направляются два отряда и мы можем быть вместе, если ты не предпочтешь мне своего Мария.

— Он прекрасный военачальник, под его командованием я многому научился и мог бы научиться еще большему. Конечно, он не единственный отважный защитник республики. Если бы твой отец, Публий Рутилий или Лютеций Катулл возглавили войско, то оно бы ничуть не потеряло бы в доблести и война для врагов Рима закончилась бы не менее сокрушительным поражением.

— Ты дельно говоришь. Но я, во всяком случае, советую тебе отдохнуть и насладиться прелестями нашего города. Да, друг мой, твоего приезда с нетерпением ждали наши прекраснейшие девушки. Имена двух из них я, пожалуй, назову тебе прямо сейчас: прелестная Эмилия Скавра и столь же очаровательная Терция Альбина. Они постоянна спрашивали, когда же наконец ты приедешь. А как будут рады твои приятели. На Марсовом поле, на ипподроме, в театре, на гуляньях они постоянно жаловались на отсутствие своего несравненного Тито Вецио, главы римской молодежи. После усталости необходим покой, а после опасности — удовольствия. Это в порядке вещей. Так нас учил, если ты помнишь, знаменитый философ, посвящавший нас в Афинах в возвышенные идеи божественного Эпикура.

— Воистину замечательные правила. Благодаря им я встречал опасность с улыбкой, находил утешение в скорби и получал наслаждение от сознания того, что совесть моя чиста, какие бы искушения не встречались на моем пути.

— Да, Тито! Ты для меня был идеальным примером того, что может сделать человек, когда в сердце своем он воздвигает алтарь не лживым богам, перед которыми поклоняется пошлая непостоянная толпа, а святой истинной любви и дружбе. Кстати, ты до сих пор не познакомил меня с Гутуллом, твоим благородным гостем, печальную историю которого описал в одном из редких писем. Это он рядом с тобой, если я не ошибаюсь?

— Ах, извини, пожалуйста, я был увлечен разговором.

Тито Вецио поспешил представить нумидийцу своего молодого друга, добавив:

— Вы достойны друг друга. Расцелуйтесь же по римскому обычаю. А теперь, когда мы снова зажгли факел нашей дружбы, следует добавить в него горючего материала, чтобы он вновь разгорелся ярким пламенем. Не поужинать ли нам в приятельском кругу?

— Именно это я и хотел сейчас предложить. Будем ли мы приглашать еще кого-нибудь?

— Не знаю, надо подумать.

— В таком случае я помогу тебе вспомнить друзей. Надо устроить так, чтобы нас было не меньше трех и не больше девяти.

— Неужели ты, ученик великого Эпикура, суеверен?

— Ничуть. Я сейчас руководствуюсь вовсе не пустыми суевериями, а здравым смыслом, подсказанным мне практикой. Если в компании меньше трех человек — гарантирована скука, если больше девяти — шум и неразбериха. А теперь следует составить список. Ты, Гутулл и я — трое, младенец Лукулл — четверо, этого милого мальчика ты, конечно, не вычеркнешь из списка. Кстати, совсем упустил из виду, у тебя есть хороший повар?

— Да, есть. Его зовут Тимброн, и это имя кое-что говорит римским гурманам.

— Прекрасно. В таком случае клянусь богами, в которых я не верю, что твой ужин вряд ли уступит даже тому, который консул дает сегодня в храме Юпитера Капитолийского своим сторонникам.

Следует заметить, что вся эта болтовня Метелла о поваре и ужине была им пущена в ход, чтобы дать Тито Вецио прийти в себя. При имени Лукулла он покраснел.

— Итак, четверо уже есть, — продолжал Квинт, загибая пальцы. Если присоединить Марка Друза, [41] нашего бывшего. Гракха, будет пять. Добрый старик Луций Анций [42] может быть шестым, он нам продекламирует несколько отрывков из своей «Андромахи» или «Клитемнестры». Гость! Марка Друза, наш общий задушевный приятель Помпедий Силон [43] — седьмой, Сцевола [44] — восьмой и… о боги! — дайте моему слабому уму девятое имя! Между прочим, в нашем обществе не хватает шута. Что ты скажешь о Тито Альбуцио, чьи выходки и остроты мгновенно разносятся по всему Риму, причем некоторые из них уже успели превратиться в пословицы?