Дева Баттермира

Они сидели на дубовой скамье в маленькой уютной комнатке, торф в камине занялся ярко и быстро, разгоняя мрак и прохладу наступившей ночи. Даже лошади давно спали. Всю эту картину полковник видел как бы со стороны. Эта его способность отрешиться от собственного тела и взглянуть на мир с иной точки зрения могла бы показаться ужасающей, однако сам он чаще всего испытывал от нее истинный восторг. Он «видел» двух мужчин с бокалами портвейна в тихой уютной комнатке в «Голове королевы», расположенной в центре маленького, погруженного в сон городка. Видел он и сам городишко, раскинувшийся на берегах двух озер в ложбине между древними горами, которые, при всем своем величии, представлялись ему лишь крохотными точками на бесконечно огромном лике Земли под бескрайними небесами, раскинувшимися над головой…

— Вы верующий человек, мистер Вуд? — неожиданно для самого себя поинтересовался он.

— При моем деле у меня остается не так уж много свободного времени на религию… конечно, мне прискорбно говорить об этом, сэр, но если уж на то пошло, да, я считаю себя верующим.

— А я вот не представляю себе жизни без религии, — продолжил его высокий гость, и на сей раз речь его отличалась удивительной рассудительностью и благоразумием. С нее словно бы слетел налет праздного многословия, которое до сих пор было так характерно для всех его рассуждений. — Святая Троица утешала меня в темные дни моей жизни. Именно к этому мы все и должны стремиться.

— И то правда. — В некотором замешательстве Джордж Вуд поднял свой бокал, да так и застыл с ним. — Аминь, — пробормотал он наконец, но так и не отхлебнул. — Тут неподалеку был пример чуда творения, вот только помер несколько лет назад, — сказал он, оживившись от мысли, что столь тяжелая для его понимания философская беседа все-таки осталась позади. — Вы никогда не слыхали о человеке по имени Черный Джек?

В этот момент полковник набивал трубку, он лишь отрицательно покачал головой, и Вуд принялся пересказывать ему одну из своих любимых историй. Она была призвана послужить иллюстрацией того, что трактирщик назвал «чудом творения», хотя история его могла бы с тем же успехом служить для десятка-другого иных примеров — «равенства между людьми», «влияния холмистого края» и даже «козней дьявола».

— Черный Джек был негром, слугой в Грэйтвейтской низине, принадлежавшей мистеру Роулинсону. Он просто творил чудеса с лошадьми, хотя в тех местах, откуда он родом, лошадей отродясь не водилось. Вот потому-то Роулинсоны и заплатили за него сущие гроши. Во всяком случае, проработал он так год или два, а после принялся вдруг учиться. Никто так и не разобрал, чего вдруг. Но вскоре оказалось, что умеет он читать и писать, он брал у мистера Роулинсона книги, а после еще принялся учить математику, уж потом сам выучился играть на скрипке. Да не только играть: он и сочинять сам взялся, и у нас тут до сих пор множество песенок поют, что Черный Джек сочинил.

Вы теперь наверняка подумаете, будто это все дело рук мистера Роулинсона, но ничуточки. Слыхал я, что мистер Роулинсон был не слишком-то доволен: уж скажу все как на духу, слыхал я, будто мистер Роулинсон даже палки в колеса вставлял Черному Джеку, а книги ему давал читать и держал его только из-за лошадей. В нашем краю многие бы хотели взять себе Джека, уж больно ценили то, как он с лошадьми управлялся, а мистер Роулинсон был завистливым человеком.

Но Джек все делал сам, вместо письменного стола — ящик из-под кукурузы, а крохотный уголок амбара, где он жил, служил ему и библиотекой, и кабинетом, и всем остальным. Да все знали — что уж там лошади, — он, ко всему прочему, еще и сильным человеком был. Что ему переплыть озеро туда и обратно, не отдохнув ни разу! Он мог побить любого из здешних, я как-то толковал с отличными борцами из Камберленда и Вестморленда, которые с ним сражались, да проиграли. Гордился он своей учебой и радовался ей. И никто в округе так и не смог понять этих его увлечений: мистер Роулинсон и несколько джентльменов как-то позвали его в дом после обеда, чтобы он показал им свои способности, но до меня дошло, они там над ним потешались, а после даже шестипенсовик дали; да только никто из них не мог с ним сравниться, вы понимаете — наши мелкопоместные дворяне никогда ничем таким не интересовались, ни событиями в мире, ни спортом.

Он бы так и продолжал заниматься своими науками многие годы и умер бы знаменитым человеком, да, когда уже был в возрасте, без памяти влюбился в одну местную юную девчушку. Он с ума по ней сходил. Но бедная девушка, хоть и нравился он ей, да только пугалась она его, и ничего она с этим поделать не могла. Когда она подросла и вышла замуж по любви, Джек и вовсе сохнуть стал. Уходил в лес, иногда пропадал там по целым неделям, так и зачах там до смерти, сам себя измучил. В нашем краю его до сих пор помнят, но все его книги и то, что успел написать, забрали и сожгли, должно быть. Только подумайте, сэр, человек, черный, из далекого края, здесь, в холодной чужой стране, и все это сделал своими собственными силами. По мне, так Черный Джек — настоящее чудо. Зубы у него были белые. И он всегда улыбался.

— Должно быть, ему было нестерпимо одиноко, — откликнулся полковник спокойно. — Бедняга Черный Джек.

— Но ведь чудо. — Хозяин гостиницы вернулся к первоначальной теме о религии, желая и дальше развить ее.

— О да, мистер Вуд, и это знак нам всем. Но разве мы его замечаем? Разве мы что-нибудь предпринимаем?

— Вот бы мне представился случай побороться с ним, — произнес хозяин несколько мрачно. А затем добавил, словно бы одно следовало из другого: — Его очень любили все в деревне.

— Это уже кое-что. Ну а теперь, мистер Вуд, дайте мне свечу. Я полагаю, служанки уже давно спят и некому посветить мне, придется самому добираться до постели.

— Да я могу позвать кого-нибудь, сэр. — И хозяин поднялся с заметным усилием.

— Ну что вы, — отозвался мужчина. — Сегодня я пойду один.

— Да нет никакого беспокойства.

— Благодарю вас, мистер Вуд.

— Для меня такая честь наслаждаться вашим обществом.

— Благодарю вас, мистер Вуд.

— Пожалуйста, располагайте мной, всегда готов оказать вам любую услугу, полковник Хоуп.

— Спокойной ночи, мистер Вуд.

Как Хоуп ни старался выспаться той ночью, однако же сон его был весьма неспокоен, то и дело прерываясь, что порой приносило даже некоторое облегчение. Иногда неумеренная ночная выпивка, сопровождающаяся кошмарами и пробуждениями в холодном поту, оборачивалась утром лишь незначительным похмельем. Но две ночи подряд, разделенные лишь несколькими часами вынужденного воздержания, неизменно ввергали его в состояние полной подавленности.

Мучения его не сводились лишь к физическим страданиям. Словно стиснутая обручем гудящая голова; нестерпимая резь в глазах, которая слегка отступила после того, как он долго и отчаянно тер их пальцами. Почки и печень, казалось, были поражены тяжелой болезнью, он был мертвенно-бледен от боли и тяжести в боку, старые раны принялись ныть, точно в них вновь открылось кровотечение. Более всего его беспокоила хромая нога, которую сводила судорога, стоило ему спустить ее с постели. Скрюченные, словно у подагрика, пальцы непереносимо тряслись, изо рта несло, будто из открытой помойной ямы. И поделать с таким плачевным состоянием было нечего. Оставалось лишь зарыться с головой под одеяло и лежать не двигаясь, в надежде, что это возмездие, эта кара Божья за его необузданное возлияние когда-нибудь минет. Где-то в глубине души он осознавал, что заслужил подобное наказание, и потому усилием воли заставлял себя терпеть, сцепив зубы. Смятение охватывало его душу, он погружался в бездну непереносимого страдания. Его мысли то и дело возвращались к двум пистолетам в его несессере. Он уже рисовал в своем воображении, как достанет их, зарядит и приставит к вискам, а затем… на что похожа смерть?

В эту минуту он и вовсе не видел никакого смысла в дальнейшем своем существовании. Испытывая нестерпимую боль, которая завладела всем его телом без остатка, он чувствовал себя беспомощным и ничтожно крохотным, точно камень-голыш на морском берегу в плену переменчиво-капризных волн. Хоуп словно видел себя со стороны: скрюченный на кровати, где он многие часы подряд метался от боли, он являл собой пример совершеннейшей нелепости. Им овладело уныние, а мысли, точно пытаясь разрешить некую запутанную головоломку, неслись по кругу без остановки: зачем ему жить дальше? У него не возникло ни единого порыва подняться с постели и заставить себя двигаться. Вялый, совершенно апатичный, он был как будто парализован тщетностью бытия. Гигантский мир вокруг него продолжал жить по своим законам, и его собственная непричастность к этому важному действию тяжелым грузом ложилась на его душу, словно жерновами перемалывая его сознание.