Борис Годунов

Откачнулся, и глаза у него сделались точно невидящие.

Был правитель в черном, лицом темен. Заметили: правую руку он прижимал к боку, будто что-то томило, беспокоило его.

Обратились к Ирине с просьбой благословить брата на царство.

— Он же правил, — сказал Иов, — и все содержал милосердным премудрым своим правительством по вашему царскому приказу.

На витую решетку, прикрывавшую узенькое оконце царицыной келий, села птица, раскинула крылья, ударила о стылый металл. Решетка жалобно зазвенела. И еще раз ударила крыльями птица, осыпая снег. Царица-инокиня испуганно глянула в оконце, закрыла лицо рукой и ничего не ответила. Пальцы Ирины, прижатые к лицу, вздрагивали.

Борис лукавил.

Накануне, за полночь, когда давным-давно монастырские ворота закрыли крепким дубовым брусом, к Новодевичьему подлетела тройка. Лошадиные морды были в пене. Передок саней забросан снегом. По всему видно — коней не жалели и тройку гнали вовсю. Подскакали кони от Москвы, вылетев черной тенью из ночи, — и к воротам. Бубенцы были подвязаны.

Завизжав полозьями, тройка стала. Откинув кожаный фартук, выскочил из возка человек и, не перекрестив лба, торопливо шагнул к калитке. Стукнул в мерзлые доски.

Монастырь спал. У надворотной иконы едва теплилась негасимая лампада.

Приезжий был настойчив. Он стукнул нетерпеливо еще и еще. Знать, горело. Да, в такую пору попить медку через вьюжное поле не поскачешь и в божью обитель не будешь ломиться.

В кустах свистнул ветер. Приезжий оглянулся туда-сюда и вовсе уже без всякого почтения заколотил в калитку обоими кулаками. Вдруг за воротами заскрипели шаги и открылось в калитке зарешеченное окошко. Сквозь решетку упал свет фонаря.

Приезжий сунулся в окошко, что-то негромко сказал. Тотчас сухо лязгнул металл и калитка отворилась. По заметенному снегом двору в тени высоких стен приезжего повели в глубь монастыря. Провожатые в черных рясах поспешали. Свет фонаря скользил, прыгал по сугробам.

Приезжий — окольничий Семен Сабуров. Фамилия эта на Москве была известная. Бояре. Родственники Годуновых.

Семена провели к правителю.

Борис Федорович встретил окольничего, сидя с пером в руке за столом. Кирпичный крестовый потолок низко нависал над головой правителя.

Сабуров склонился в поклоне. Борис отложил перо, сказал негромко:

— Подойди ближе.

Окольничий шагнул по палате. Свеча осветила горевшее здоровым молодым румянцем лицо. Глаза окольничего были возбуждены. Смотрели пронзительно.

Взглянув на Сабурова, Борис Федорович отметил разом и этот молодой румянец, и лихорадку глаз, и запорошенный снегом плащ окольничего, и даже то нетерпение, с которым вошел и ступил по палате гонец. В душе у Бориса Федоровича родилось беспокойство.

— Слушаю, — сказал, едва размыкая губы, правитель.

Сдержан был Борис Федорович и насторожен крайне. Лоб прорезала глубокая морщина.

Семен заговорил быстро, задыхаясь, словно бежал и ему не хватало дыхания:

— Богдан Бельский объявился на Москве. У Бориса Федоровича дрогнули ресницы.

— У Романовых был. У Шуйских теперь. Верные люди говорят — привел с собой Богдан вотчинных мужиков, обученных военному делу, добрых пять сот.

Сабуров передохнул и заговорил спокойнее. Борис Федорович, не перебивая и словом, все так же смотрел ему в лицо.

— Известно и другое, — продолжил окольничий, — мирить бояр приехал Богдан, и ведомо, что грамоту они хотят составить.

Борис Федорович протянул руку, взял перо и, зажав между пальцами, чуть повертел, играя. Но тут же, выдавая раздражение, бросил перо, спросил:

— Какую грамоту? — Голос прозвучал с хрипотцой. Новость завалила горло.

— А такую, — сунулся вперед окольничий, — которая бы царя перед боярской Думой шапку ломать обязывала и во всем Думу слушать.

— Та-ак… — протянул Борис Федорович и поднялся. Подступил к окольничему. Тот смотрел открыто, ясно.

— Семен Никитич велел сказать, — добавил Сабуров, — что вести из городов есть, и вести хорошие.

— Молодец, — похвалил Борис Федорович, — верно служишь. Я того не забуду. — Постоял и вдруг снял с руки перстень с лалом [10], протянул Сабурову. — Жалую, — сказал, — бери.

Сабуров принял подарок и, наклонившись, поцеловал протянувшую перстень руку. Целовал почтительно, как целуют только руку царя. Знать, умел видеть далеко.

Подняв лицо, окольничий сказал:

— Завтра патриарх вновь народ к Новодевичьему приведет просить на царство.

Борис Федорович значительно взглянул на окольничего.

— Нет ли чего передать патриарху? — спросил Сабуров.

Правитель мягко, неслышно ступая, прошел по палате, остановился у свечи, полуприкрыл нездоровые, с заметной желтизной, веки и, повернувшись к гонцу, бесстрастно сказал:

— Ступай. Береги себя. Ночь темна.

Окольничий поклонился и вышел. Дверь за ним притворилась. Шаги ночного гостя отстучали в переходах монастырских и смолкли.

В палате правителя повисла настороженная тишина. Борис Федорович по-прежнему неподвижно стоял у свечи, лишь тонкие бледные пальцы его чуть подрагивали на краю стола. Глаза правителя, не мигая, смотрели на огонь.

— Бель-ский, — сказал он, растягивая слоги, — Бог-дан Бель-ский… — Сжал губы.

Из света свечи будто шагнул в палату и предстал перед правителем высокий, крепкий человек с властными черными глазами на холеном надменном лице. Род Бельских уходил далеко в историю, и Богдан любил называть при случае прямого своего родственника, члена рады московской, боярина и наивысшего воеводу, наместника владимирского Ивана Дмитриевича Бельского. Имя то многих заставляло клонить головы. Местничать трудно было с Богданом. Горд был Богдан Бельский. Но цепкая память воскресила перед Борисом Федоровичем и минуту слабости Богдана.

В безмолвной монастырской тишине будто бы тревожные колокола ударили, в темных окнах заметалось пламя факелов, раздались голоса: «Бельского! Бельского! Бельского!» И уже не монастырскую келию, но обширную кремлевскую палату видел Борис. Посреди палаты стоял Богдан. А голоса за стенами все крепли: «Бельского! Бельского! Бельского!» И прегордый Богдан вдруг изменился в лице и, взмахнув длинными рукавами польского нарядного кунтуша, бросился по переходам в царскую опочивальню. Высокие, тонкие, щепетные каблуки застучали по дубовым дворцовым половицам. Дробно, быстро, пугливо: тук, тук, тук, тук… А за окнами все гремело выкрикиваемое страшно в тысячу глоток: «Бельского! Бельского! Бельского!»

В день смерти Ивана Грозного Нагих с царевичем Дмитрием выслали в Углич. Уж больно солоны были московскому люду, уж больно ярились, рвались к власти. Но Бельский — по велению Грозного-царя воспитатель царевича Дмитрия — остался в Москве. Тут слух случился в народе: Богдан убить-де царя Федора собирается и на трон хочет посадить своего воспитанника. Московский народ хлынул к Кремлю, однако кремлевские ворота успели затворить. На стены стали стрельцы. Но народ бушевал. Овладев тяжелым снарядом в Китай-городе, выкатили москвичи к Фроловской башне пушку, и, не заступись тогда бояре, быть бы Богдану растоптанному на кремлевских камнях.

Бояре вышли на площадь. Успокоился народ, ушел от Кремля.

Годунов поднялся в царскую опочивальню. По неровным складкам полога над царским ложем понял, где укрылся Богдан. Взялся за тяжелую, золотом шитую ткань и откинул полог. На него глянуло искаженное унижением, обидой лицо. Совсем не то лицо, которое видеть привыкли. Богдан подался навстречу: что-де, как?

Борис Федорович не пожалел его, с насмешкой сказал:

— Выходи… — Выдержал долгую минуту и добавил: — Ушел народ. Страха нет.

И дрогнули, сломались всегда гордо поднятые брови Бельского. Жалкая улыбка исказила губы. Богдан вскинул голову, выступил из-за спасительного полога.

Многое связывало его с Борисом. И не только годы соединяли их. Самая крепкая цепь была между ними, и название ей — кровь. Богдан качнулся к Борису, но тот отчужденно заложил руки за спину.