Южане куртуазнее северян (СИ)

— Ну, вставай же. Можешь?

— Могу, — язык услужливо ответил без помощи мозгов, и Кретьен схватился за протянутую руку — не успев обдумать и понять как следует, стоит или нет это делать. Раньше, чем он пришел к какому-либо решению, сильный рывок уже поставил его на ноги; ладонь помощника была липкой от крови.

— У тебя рука…

— Не мое, — коротко отозвался тот, резко отнимая руку — так что Кретьен едва не упал обратно. Спаситель снова подхватил его, немногословно ругнувшись; только тогда Кретьен и спросил — и хотя вопрос его казался до крайности неуместным, немногословный здоровенный герой ничуть не удивился и ответил сразу, несмотря на то, что дышал все еще тяжеловато, как после быстрого бега.

— Ты что… южанин?.. А чего же ты тогда…

— Ну, южанин. А что ж, по-твоему, южане все… Хм.

— Это…ну… Спасибо.

— А, пустое. Нельзя же, когда так. Шестеро на одного.

Помолчали. Кретьен, привалившись к наикуртуазнейшему из южан, пытался сообразить, что у него и где болит. Пока казалось, что болит все — но это временное явление, а серьезных повреждений, кажется, нет — тело, к которому он прислушивался, самое большое что выдавало — это тревожные сигналы из затылка и еще над ухом, тем местом, которым его с размаху приложили о косяк. Шишка будет… И болеть будет. Может, долго. Может, даже с месяц.

— Ты как?

— Я… как-то.

— Кровь утри.

Кровь действительно была — но пустячная, из разбитой губы. Зубы все целы, и отлично, а то, что красоту немножко попортили — так он же не Ростан, ему на свидания не бегать… Кретьен облизал губы — кровь на вкус соленая; жаль, утереться нечем.

— Пошли в кабак, умоешься.

— Н-нет… спасибо.

Такая глупость — он же еще даже лица своего спасителя не разглядел толком! Так, черный человек против света… Теперь наконец Кретьен взглянул ему в лицо — ощущение, что где-то видел; взгляд напоролся на взгляд — непроницаемый, серый, спокойный. Похоже, лихая битва оставила обладателя этого взгляда совершенно бесстрастным. Мне бы так.

— Тогда обопрись на меня, провожу. Где живешь-то?

— Н-не надо… Я дойду.

— Где живешь?

— Я… в порядке. Спасибо, — (сплюнул кровь).

— Где. Ты. Живешь?

— Я… тут, неподалеку. На улице Гарланд. Ой, то есть нет, Фуар.

— Пошли… Тебя под руки взять или просто обопрешься?..

…А кровь на руке нежданного защитника была не только чужая. С крепко разбитых суставов капала и капала красная водичка; заметив это, черный спаситель поморщился и украдкой обтер костяшки пальцев о штаны.

И только на полпути под неожиданно проглянувшим сквозь пелену нежных воскресных облаков мартовским стеснительным солнцем Кретьен понял, что же тут не так. Он не спросил имени человека, крепкой рукой поддерживающего его под мышки. Как и не назвал ему своего.

…Аймерик де Буасезон был очень странным школяром. Непонятно, что ему, с его характером и происхождением, понадобилось в Париже; разве что он принадлежал к Абеляровскому типу дворян — тем, кому благосклонность Царицы Мудрости дороже всех земных благ… Но чем дольше Кретьен приглядывался к новому своему другу, тем сильнее ему казалось, что рыцарь из того получился бы более достоверный, нежели школяр. Рыцарь по всему — от манеры держаться до иерархии ценностей; пожалуй, его бы скорее избрала своим возлюбленным девица Филида, нежели ее подруга. Впрочем, девиц Аймерик чуждался, за что Кретьен сразу почувствовал к нему дружеское расположение. А когда Аймерик, сын совладетеля замка Ломбер, проговорился как-то раз, что в юности он был в Святой Земле с графом Тулузским — тут уж удивление Кретьена не ведало предела. Оказывается, они были в одно и то же время в Палестине — только один из них обозным слугой, а второй — графским оруженосцем, и вот надо же, где свела их судьба! Шампанский «рыцарь по умолчанию» не мог понять одного — почему Аймерик не стал рыцарем? Ведь у него были на то все шансы, он, можно сказать, и родился к тому предназначенным — но почему-то, и должно быть, по собственной воле променял честь, отнятую у Кретьена вопреки его воле и желанию, на странненькую свободу, которую обычно воспевают те, кому не светит никакая иная…

Был Аймерик старше Кретьена года на три. Волосы имел серые, словно бы седоватые, серые же, спокойные небольшие глаза, широченные плечи и до крайности дружелюбный и спокойный нрав. Квадратный свой подбородок Аймерик держал всегда гладко выбритым, одежду — в основном скромную, темных цветов — чистой и зашитой, язык — на привязи, а учебные дела — в редкостно размеренном состоянии и в полном порядке. Учился он у мессира Серлона Вильтона — недавно перешел к нему от прежнего магистра, некоего плешивого и очень мудрого Огюстена Сен-Тьеррийского, оппонента самого Бернара из Клерво (но этим, кажется, список его достоинств исчерпывался). Дрался Аймерик… здорово. И кулаками, и ножом, и — если бы таковой у Аймерика имелся — мечом, наверное, тоже. Еще у него был довольно приятный голос, которым он, впрочем, редко пользовался как инструментом для пения. Хотя он вообще им редко пользовался — только на диспутах, когда южанин заводился и вскакивал, сверкая глазами, тихий тембр его дорастал до совершенно незаглушаемого. Что-то вроде этого, только еще лучше, мог устраивать голосом святой аббат Бернар.

Что еще можно сказать об Аймерике? Ростан подружился с ним сразу, почти что с первого дня. Это казалось очень легким делом — подружиться с Аймериком, и Кретьен здорово удивился, узнав, что кроме них двоих тот никого не называет своим другом в целом Париже.

У него водились деньги. Не то что бы он был богат — нет, на самом Аймерике и на его доме (отличная большая комната на соборной улице, также стол, также услуги прачки и возможность иногда покупать собственные книги) лежала печать устойчивой, благонадежной обеспеченности. Давать в долг ломберский школяр не любил — с куда большим удовольствием просто делился деньгами. Единственным человеком, который не получил от Аймерика ни денария, был Ростан. «Все равно пропьет», сумрачно говорил тот и взамен монет приходил к Пиите в гости с корзиною еды.

Были у него странные привычки — например, он никогда не пил. На пирушки ходил вместе с друзьями, но наливался все более безвредным пивом или соком, а потом разводил пошатывающихся приятелей по домам. Иногда по целым неделям не хотел никого видеть, а потом опять появлялся на лекциях — спокойный и радостный, как обычно.

Прозвище Аймерик имел соответствующее своим взглядам на мир, славе бывшего крестоносца и тяжеленным кулакам — его кликали miles, рыцарь. Сам он так никогда не представлялся, но когда называли, откликался и вроде как не протестовал.

Но самым главным его достоинством не было ни одно из перечисленных. Главное — в первый же день странного знакомства схваченное Кретьеном на лету по паре случайно сказанных фраз — состояло в другом: Аймерик де Буасезон любил короля Артура и верил, что тот в самом деле вернется.

Когда ты один, ты ни в чем не бываешь уверен до конца. Любая твоя вера — это на самом деле надежда.

Когда же в какой-то потрясющий момент у тебя появляется второй — другой, друг, — ты подобен утопающему, которому вдруг подворачивается плавучее бревно. Ты можешь быть спасен, ты обретаешь знание того, что твоя вера — настоящая.

Но если двое друзей всегда подобны изгнанникам в чужой стране, которые только между собой могут говорить на настоящем языке, языке родины, то при появлении третьего на свет является новая страна. Нечто вроде франкских королевств в землях Востока.

Если двое друзей — это малая лодочка на воде огромного моря, то трое — уже дом на берегу. Потому что уже можно говорить не «мы с тобой», а просто — «мы». Или даже — «мы все», потому что трое — это компания. Потому что нужно как минимум три точки опоры, чтобы конструкция стала устойчивой…

И если одиночка в вере нетверд, двое же в вере стойки — то трое уже несокрушимы.

Когда появился Аймерик, и рыцарей Камелота, затерянных в бурлящем котле Парижа, стало трое — фундамент дома был заложен. И вовсе неудивительно, что вскоре компания разрослась до четырех, а потом и до пяти человек. Судьба, решив долго не возиться с каждым по отдельности — и так вон сколько времени потратила на то, чтобы свести Ростана с Кретьеном! — поступила просто и грубовато, поместив их всех в школу к одному магистру, в одно и то же время — теплой, влажной осенью 1156 года.