Меч князя Вячки

Вдруг Холодок, который ехал по левую руку от Вячки, с шумом и треском провалился вместе с конем в огненную яму. Огонь выел сухой торф на несколько локтей вглубь, а сверху остался только тонкий слой вытоптанной желтой травы. В эту западню и рухнул обеими передними ногами конь Холодка, сломав себе шею.

Вои растерянно остановились, начали поворачивать коней назад. Да кони и сами не ступили б ни на пядь вперед – ведь там, в дыму, в огне, страшно храпел, погибая, их четвероногий товарищ.

– Холодка забрал Жижель, властелин подземного огня! Спасаемся! – испуганно закричал тонкий юношеский голос. Это снова был Грикша.

Вои, нещадно пришпоривая коней, толпой хлынули назад. Возле ямы, в которую провалился Холодок, остались Вячка, Ницин и почему-то Грикша. Наверное, младший дружинник так испугался, что руки и ноги перестали его слушаться.

Вячка сначала остолбенел от неожиданности. Но спустя мгновение он соскочил с Печенега, сжимая в руке копье. Щуря глаза от искр и дыма, не побежал и не пошел, а пополз к яме. Так он не раз делал ранней зимой, когда лед был тонкий и легкий, как дыхание, и когда вместе с дружиной надо было неожиданно для селов и литовцев совершить набег на их берег.

Он дополз до ямы, протянул Холодку конец копья. Вой схватился за копье, высунулся по пояс из дымящейся западни, и в эту минуту бросили аркан, смоляной пеньковой веревкой обвили грудь и вытащили его на безопасное место.

Холодок лежал с закрытыми глазами и, казалось, не дышал. На лицо ему лили, приводя в чувство, холодную двинскую воду, принесенную воями в шеломах.

Когда Вячка наклонился над ним, Холодок с трудом поднял короткие обгоревшие ресницы и прошептал:

– Я тебя, князь, копьем спас, а ты меня… Мы – братья по копью. Спасибо тебе…

И обессилено опустил веки, погасил синее пламя глаз. Веснушки на его красивом прямом носу напомнили о желтых звездочках меда на белом молоке.

Вячка почувствовал, как радость и непонятная нежность мягко окутывают его сердце. Он всегда любил отважных, красивых людей, ибо сам был из их семени, и потому сказал, легонько похлопывая, словно гладя, воя по плечу:

– Мы – братья по копью.

Смастерили походные носилки – перевитые еловыми лапками ремни натянули между двумя конями – и, спустившись к самой Двине, направились в сторону Герцике. Река покорно лизала пахнувшие дымом копыта.

На третий день дороги миновали Осоцкое городище, где сидели вои герцикского князя Всеволода, или Висвальда, как называл его Ницин со своими латгалами, и наконец увидели Герцике. Город, хотел бы это признать Вячка или не хотел, был и красивее, и больше Кукейноса. Он величественно возвышался на крутом берегу, сияя золотом церковных куполов, шумел богатым людным торжищем. Посад был опоясан высоким земляным валом с дубовыми заборолами. На посаде одна возле другой теснились усадьбы ремесленников и торговых людей, весело дымили их бани. Церковь прокляла бани, назвав их поганской забавой, так как в них не только греховную плоть свою обмывают. В святые дни простые люди приносят в бани, прячась от попов, яйца и масло и оставляют своим покойникам. Съедят мыши приношения, не оставив ни крошки, а все думают, что в бане предки ужинали, потомков своих хвалили. Как бы там ни было, а бани в Герцике дымили весело, и всем было видно, что живет тут веселый здоровый народ, ведь только веселых любит горячая баня.

Для дружины князя Вячки опустили подъемный мост, затрубили в боевые трубы на городском валу. На высокой надворотной башне, охраняющей вход в город, взвился стяг Всеволода и Герцике – красный, с белым крестом. Не очень понравилось это Вячке. Он подумал: «Свой стяг завел князь Всеволод, хоть, как и я, подданный Полоцка. А я своих воев веду в сечу под древним полоцким стягом – белым, с храбрым всадником, поднявшим десницу с мечом».

Князь Всеволод с княгиней-аукштайткой, молодой, красивой, светловолосой, встретили Вячку на высоком крыльце своего терема. Возле князя толпились бояре, в богатом платье, в собольих шапках, несмотря на жаркое солнце.

Вячка, оставив коня воям, пошел к крыльцу, и холопы князя Всеволода раскатывали, расстилали перед ним роскошный ромейский ковер, на котором золотом были вытканы львы и орлы. «Богато живет Всеволод», – думал Вячка, твердо ступая запыленными походными постолами по заморским узорам. Ему вспоминались деревянный терем в Кукейносе, больная Софья, дикие глаза побежденного тевтона и ненависть в тех глазах. «Отсюда далеко до Риги, – думал Вячка, – но не настолько, чтобы на позолоченную крышу этого терема не упали искры от тевтонских костров».

Князь Всеволод спустился с крыльца навстречу Вячке, обнял, поцеловал в щеку, сказал хрипловатым голосом:

– Приветствую тебя, брат мой. Хлеб и мед Герцике будут твоими.

У князя были серые усталые глаза, помятое бессонницей лицо. Зато ярко сияла на нем наборная сталь – подарок епископа Альберта. Она составлялась из нескольких десятков прямоугольных и квадратных пластин, соединенных между собой ремешками. Грудь закрывала стальная круглая пластина, которую тевтоны называют умбоном. У тевтонов в Риге есть уже целый отряд воинов, одетых в наборную броню. Имя им – железоносцы.

– Мир тебе, князь, – сказал Вячка Всеволоду, потом повернулся к красавице-княгине, склонил перед ней колено:

– Мир тебе, княгиня Юрга. Поклонился боярам:

– Мир вам, люди вятшие.

Рукой в боевой перчатке широко повел вокруг себя:

– Мир тебе, славный град Герцике.

Как только он кончил, в княжеской церкви ударили в колокола. С почестями принимал князь Всеволод князя Вячку.

Надворные челядники отвели коней в конюшню, а кукейносских воев пригласили в малую трапезную отведать меда, сыграть в кости. Князя Вячку и латгальского старейшину Ницина потчевал в большой трапезной сам Всеволод. Перед этим княгиня Юрга полила им на руки из золотого ковша, поднесла льняные рушники.

Княгиня была одета в белое шелковое платье с вышитым серебряным узором. Плечи облегало голубое, затканное золотом корзно. Большая золотая гривна блестела на тонкой нежной шее – Вячка заметил синюю жилку, пульсирующую на ней. Обута была княгиня в красные сафьяновые сапожки. На светлые, слегка вьющиеся волосы она повязала белую полотняную повязку, которую литовцы называют нуаметас. «Скучает по родине», – подумалось Вячке. Однако за столом княгиня Юрга была весела, пригубила хмельного меду, разрумянилась, как летнее яблочко. Вячка нет-нет да ловил влюбленные взгляды, которые князь Всеволод, суровый грубоватый воин, бросал на свою красавицу-жену.

Да, он любил ее, любил больше всего на свете. И когда епископу Альберту, вероломной лисе, удастся схватить княгиню Юргу вместе с ее детьми и служанками, бросить в холодную темницу, князь Всеволод, как раненый журавль, прилетит в Ригу, отдаст Альберту свое княжество, богатство, честь, откажется от прадедовской православной веры, станет рабом епископа, – только бы спасти свою жену, только бы видеть любимые печальные зеленые глаза. Но это будет позже, а в этот серпеньский вечер, в лето 6715-е, княгиня Юрга, весело смеясь («Ее голос как ручеек», – думал Вячка), наливала из кувшина хмельной густой мед.

– От пришлых тевтонов все наши беды, – сказал Вячка.

Ярко горели витые свечи в серебряных подсвечниках. Со слабым треском оплывал воск. У князя Всеволода было доброе раскрасневшееся лицо.

– Что же будем делать, князь Вячеслав? – спросил он. – Мы с тобой вассалы. А вассал, если жизнь прижмет, может найти себе нового хозяина.

– Не то говоришь, князь Всеволод, – вспыхнул Вячка. – Мы Полоцку служим, а не Владимиру Володаровичу. Своей земле служим. Она не простит нам слабости, хитрости, криводушия. Я на краю сижу, своей шкурой чувствую тевтонский огонь.

– Что же делать? – глянув на жену, переспросил Всеволод.

– Меч на меч, кость на кость надо идти.

– Дружина у меня слабая. Железа и хлеба мало, – пожаловался Всеволод. Потрескивая, пуская синий дымок, гасли свечи.

– В литовских лесах думаешь отсидеться? – отодвинул от себя корчагу Вячка.