Молодость Мазепы

Шрам окончил, и по зале пробежал одобрительный шум. Дорошенко на этот раз был настроен необычайно спокойно, появление послов из Запорожья привело его в самое радостное настроение духа.

— Мои ласковые панове и братья, — отвечал он, — радует меня и всю старшину нашу, что вы, яко верные братья и добрые сыны отчизны, опять к нам повернулися; одначе скажу вам так: сами вы ведаете, что врагов у нас много. По слабости человеческой плоти не может человек со всеми сразу бороться, а должен одного из них на свою сторону перетянуть, тогда можно добиться виктории и освобождения отчизны. Как же думаете того дойти, отжахнувши от нас единых приятелей наших, хочь и бусурманов, но защищавших нас, как родных братьев? А что ж, славное низовое товарищество, думаете, если бы вы вправду весь Крым и все ханство сплюндровали, стали бы тогда ляхи на нас смотреть? Да они случились бы с тем татарским войском, что нам помогало, и не то, что нас, а и славное Запорожье «попилом бы пустылы по витру». А хотя бы и до единого младенца «зныщылы» вы всех татар, все же осталось бы против нас врагов немало, и не у кого было бы нам «шукать» опоры!

— Правда! Правда! — послышались отовсюду восклицания.

— От того все это творится, чада мои, — заговорил митрополит Тукальский — и при первом звуке его голоса все кругом умолкло, — что не хотите вы в делах своих на премудрость Божию оглядаться! Отже ведайте, панове, что Господь наш, Премудрый Создатель, дал единую главу человеку для того, чтобы согласие во всех его делах пановало. И звери бо дикие, и птахи малые всегда себе единого поводыря выбирают, его же и слушают, дабы не разбежалось все стадо… Неужто мы, панове, не смышленее птиц и диких зверей? Когда хотим видеть в крае своем согласие и друголюбие, изберем себе единого главу, его же и слушать будем: «Едино тело бо и един дух»… А Дорошенко продолжал дальше:

— Еднак, не хотим мы вам то дело в вину ставити, яко ведаем, что не от умысла какого оно сталося, а едно от любви вашей к матке, отчизне нашей. Какая же мать не простит сынов своих за невинно содеянное зло? Какая отчизна не простит детей своих за содеянную ошибку? Радуется сердце мое вельми, что прибыли вы к нам, ласковые панове, найроднейшие братья и завзятейшие лыцари наши, радуется сердце мое, что и брат мой любезнейший, наш славнейший и знатнейший лыцарь, кошевой Сирко, приходит к нам под прапоры наши. Матка отчизна, «знеможена на ранах», смотрячи на тот союз, радостными слезами умывается и благословение нам свое посылает… Скрепим же руки, братья мои милые, — закончил он, обводя все собрание воодушевленным взглядом, — да не дадим отчизну свою на муку и поругание, но соединимся навеки!

Взрыв восторженных восклицаний заглушил слова Дорошенко.

— Слава гетману! Слава братчикам! Слава Сирко! — раздалось кругом.

Запорожцы со Шрамом во главе отошли в сторону и заняли места недалеко от Мазепы.

Пользуясь шумом, поднявшимся в зале, Мазепа подошел к Шраму.

— Здоров будь, пане добродию, — произнес он, останавливаясь перед ним.

Шрам обернулся.

— Свят, свят, свят! — воскликнул он, останавливая на Мазепе глаза, — да это ты ли, Мазепа, тот, что умеет языком зубы заговаривать?

— Он самый, — улыбнулся Мазепа.

— Каким образом попал сюда?

— Служу у гетмана Дорошенко генеральным писарем.

— Генеральным? — протянул изумленно Шрам. — Ай-да и голова ж у тебя, пане генеральный!.. То-то я и не познал тебя сразу!

— Да и я тебя, пане-добродию, — не сразу признал, ишь ты, нарядился как, словно какой магнат польский!

Между приятелями завязался веселый разговор; но в это время шум и крик в зале утихли.

Все замолчали и остановили свои взгляды на Дорошенко. Гетман окинул все собрание проницательным взглядом, помолчал с минуту и потом начал:

— Братья мои и друзи! Отчизна изнемогает! Я собрал вас «на раду» сюда, чтобы вольными голосами вы решили, куда направить путь нашей неньки и где искать ей пристанища? Всем ведомо, что Марс наделил нас в последнюю войну такими «викториямы», каких мы давно не видели: Собеский, раздавленный, разбитый, аки аспид, был уже у меня в руках, как мышь в «пастци»; еще бы одна минута, — и судьба наша совершилась бы раз навсегда! О, дорога в сердце Польши была открыта: некому было защитить ее! Но, — гетман глубоко вздохнул и потом прибавил, — видно, Бог не восхотел этого! Когда союзники наши узнали о набеге нашего славного лыцаря Сирко, то не только отказались пойти и докончить врага, а хотели было обратить на нас же оружие, заподозрив, что с нашего ведома их ханство запорожцы «сплюндрувалы». И это заставило нас подписать с Собеским мирный трактат совсем не такой, какой бы иначе был подписан, — у гетмана вырвался тяжелый стон и среди разлившейся кругом тишины слышно было, как от сильного сжатия рук хрустнули его пальцы.

Хотя это событие было уже хорошо известно всем, но слова гетмана произвели все-таки потрясающее впечатление; по зале пронесся глухой ропот.

Запорожцы стояли, понурив седые головы.

— Да, мы вынуждены были подписать с ляхами не тот договор, — начал снова упавшим голосом гетман. — Правда, не позорный, а честный, обеспечивающий нам наши права, но не тот, который должен был бы развязать наши руки, чтобы мы, как вольные люди, ни от кого «не залежни», могли их расправить совсем и стереть с них позорные следы ланцюгов.

— Ой, стереть бы, стереть бы, жгут эти язвы! — раздался где-то в углу тихий вопль и заставил вздрогнуть всех собравшихся в зале.

— Мы поклялись, — продолжал, между тем, гетман, — держать с ляхами мир, быть у них в «послушенстви» и кориться.

— Опять кориться ляхам? Мало еще уелись! Мало разве «знущалысь», — вспыхнули то там, то сям возмущенные голоса и взволновали хотя сдержанным, но мятежным ропотом «раду».

— Хотя, шановная рада, вынужденная клятва и не обязует человека перед Богом, — продолжал, между тем, гетман спокойно, словно не замечая начинающегося брожения, — и Собеского «обитныци» до утверждения их сеймом, тоже по воде вилами писаны; но этот мир дает нам время передохнуть, собраться с силами, соединиться с братьями и обдумать хорошо, на что наивыгоднее решиться! Знайте, если Украина останется надольше разорванная на три части, то ее ждет неминучая смерть.

— А кому же неволя мила? Кто по своей охоте вложит в ярмо шею? Никто, никто! — пробежали от группы к группе вырвавшиеся тихо слова.

— Да и разве, братья мои, погибло для нас все? — произнес взволнованным голосом Дорошенко. — Разве мы потеряли то мужество и отвагу, которые помогли нам вырваться из лядской неволи? Разве от нас отвернулась совсем уже доля? Разве Господь отшатнулся от нас? Нет, нет, панове!

Чем дальше говорил гетман, тем больше воодушевлялся; глаза его разгорались, по щекам разливался яркий румянец; его воодушевление передавалось и слушателям, и мало-помалу охватывало все собрание.

— Так, батьку, правда твоя! — раздался чей-то горячий возглас, — За волю умрем, за тобою пойдем!

А ободренный Дорошенко продолжал дальше:

— И будет нам вечный позор, вечное горе и проклятие от погибшей отчизны, если мы не вырвем ее из неволи. Но, говорю вам, час приспел. Если мы не сделаем этого теперь, то отчизна навсегда останется в рабстве, потому что с каждым днем, с каждым часом все сильнее затягивается на ее шее аркан.

— Не допустим! Не быть тому! — вырвался общий крик, и ряды старшин мятежно заколебались.

— И для этого, друзи мои, первое дело соединиться нам воедино с нашими левобережными братьями и с низовым товариством! — провозгласил, подняв руку, Дорошенко.

— Всем воедино! Под твоей булавой! — раздался в ответ дружный крик.

— Спасибо за честь! — поклонился гетман. — Но не о себе пекусь я; для Украины я готов поступиться и своей булавой, я бьюсь за отчизну и от имени ее благодарю честную раду. Значит, решено, что всем воедино, как за блаженной памяти гетмана Богдана?

— Всем воедино! — пронеслось громко в зале.

— Это наипервей и наиважнее! — свободно вздохнул гетман. — Господь милосердный показал нам свою благостыню. Он преклонил к стопам отчизны сердце гетмана Бруховецко-го, и вот гетман сам идет нам навстречу и протягивает нам братскую руку.