За землю Русскую

Александр наклонился к Васеньке. Он и гордился тем, что у него есть сын, и в то же время никак не мог привыкнуть к этой мысли.

— Дел у меня много, мамка, — не сердясь, а будто оправдываясь в том, что редко видит сына, сказал Евпраксеюшке. — Некогда сидеть в тереме.

— То-то вот, некогда, — ворчливо отозвалась мамка. — Взял бы сыночка-то, приголубил.

— А и верно! Дай, Параша, подержу его.

— Что ты, уронишь! — испугалась и обрадовалась княгиня.

— Не уроню.

Взяв на руки сына, Александр, к изумлению своему, оробел. Ему казалось, что каким-нибудь неловким движением он причинит ему боль. И Васенька, только что покойно лежавший на руках матери, вдруг сморщился — в горенке раздался плач.

— Что ты! Ну что ты? — Александр попытался успокоить сына. — Вот я покачаю тебя…

Он начал легонько подбрасывать Васеньку на руках, тот закричал еще громче. Это совсем озадачило Александра. Он растерянно оглянулся, не зная, что делать. Княгиня и мамка улыбались, наблюдая за ним, как будто их радовала его беспомощность. Вдруг ребенок дернулся так сильно, что еле не выскользнул из рук отца.

— Дай-ка его мне, князюшка! — торопливо подбежала Евпраксеюшка. — Видно, и впрямь не твое дело нянчиться с младенцем. Покраснел-то он у тебя…

Евпраксеюшка взяла Васеньку из рук Александра. Какими-то несказанно мягкими и нежными движениями, прибаюкивая, стала покачивать, приговаривая:

— Обидели Васеньку! Батюшка пришел… Васенька не хочет к нему. Руки у батюшки жесткие… О-о-о!

Как ни неудачна оказалась попытка подержать на руках сына, Александр все же был доволен. Словно желая постигнуть тайны мудрой науки обращения с детьми, он наблюдал за мамкой. Княгиня все еще улыбалась, обрадованная тем, что Александр заглянул в светлицу к Васеньке, держал его на руках. Она вспомнила растерянное лицо Александра, когда он старался и не мог успокоить сына. Это радовало ее. Как будто от того, что Александр оказался не в силах выполнить то, что так нетрудно и легко удавалось ей, стал он еще ближе. Она подвинулась к мужу и молча прижалась к нему.

Александр долго пробыл с княгиней. Время уже перевалило за полдни, когда он вышел в гридню. На пути встретился Олексич.

— Тебя ожидаю, княже, — сказал он. — Все приготовил к поезду на Шелонь, когда выезжать скажешь?

— Довольно ли взял припасов, Олексич?

— Три подводы с припасами пойдут.

— С тебя спрошу, если придется голодными в борах жить, — усмехнулся Александр. — Выедем завтра, поутру.

В гридне ожидал Александра боярин Федор.

— Буди здрав, княже! — поднялся он навстречу. — Скажи, чтобы лишние кто не топтались в гридне. Дело есть и вести важные.

— От батюшки? — живо спросил Александр. — Не стряслось ли что нынче во Владимире?

— Из Владимира не принимал гонцов, — ответил боярин. — И из иных не всякую скажешь вслух.

— Быть так, — Александр подал знак, чтобы никто не входил в гридню, покуда будет он беседовать с боярином.

Федор Данилович начал не сразу. Он подождал, пока опустела гридня, и тогда лишь достал из-за пазухи свиток, развернул было его, но вдруг, словно вспомнив о чем-то более важном, сложил его вновь и сказал:

— О болярине Стефане Твердиславиче слово, княже.

— Недужит он, знаю. Худ стал?

— Худ. Но слово не о хвори его. Жила в хоромах у болярина Стефана девица… Падчерицей покойному братцу Стефанову она приходилась. Вознамерился болярин взять ту девицу за себя в жены. К свадьбе готовились, и нежданно, в последний час, застигла его хворь. Руки и ноги отмерли. Девица осталась в хоромах невестой, а в недавнем времени вдруг исчезла. Пошла с мамкой за обедню ко Власию, и обе будто канули в воду.

— Слышал о том, — перебил Александр боярина. — Нашли девицу?

— Нет. А с болярином Стефаном хуже беда — речь у него смешалась.

— Руду бы открыть…

— Открывали… Не жилец он, сказывают, но не о нем слово…

— О ком? Не слышу о других.

— Шум будет у вотчинных. Болярские люди не нашли девицы, а мне стало ведомо…

— На то и ближний ты, Федор Данилович! Тебе ли не знать! — усмехнулся Александр.

— В Новгороде она, здоровехонька. Увел ее молодец удалой…

— Не из дружины ли нашей удалец? — высказал подозрение и нахмурился Александр. — Что увел девицу — его дело, лишь бы подобру и охотой шла с ним; но за то, что молчал, накажу. Будут толки на Новгороде: княжие-де дружинники чужих невест бесчестят… Кто он по имени?

— Не из дружины молодец. Торговый гость Василий Спиридонович.

— Спиридонович? — лицо Александра посветлело. — Чужую невесту увел?.. Не думал о нем такое. Ну, пошумят, побранятся вотчинные, а княжий двор в стороне. Гости торговые сами дадут ответ, да небось и боляре не все скажут за Твердиславича; ему ли, хворому, владеть молодой женой!.. Пошли, болярин, отрока в хоромы к Спиридоновичу, пусть явится гость на княжий двор, спросим его: где прошел науку чужих невест красть? А какова та болярышня, украденная? Видел ты ее? Хороша?

— Чернява, но стройна и румяна… Зовут Ефросиньей.

— Где схоронил болярышню Спиридонович, не в своих ли хоромах?

— Нет, не у себя. Живет она на Лубянице, по родству Васильеву, в хоромах старосты Онцифира.

Услышав, где скрывается Ефросинья, Александр усмехнулся.

— Как пошлешь отрока к Спиридоновичу, болярин, — сказал он, — передай заодно: седлали бы коней, ввечеру поеду на Лубяницу. Со мною быть Олексичу и Ивашке; еще двум отрокам на конях. Есть у тебя, Федор Данилович, еще дела неотложные?

— Да, — Федор Данилович развернул свиток. — Недобрую молвлю весть.

— Не хотелось бы мне слушать недоброе, да не обойдешься, знать. Не скрывай, говори прямо. Грамота у тебя… Откуда она?

— Из Риги, тайная грамота. Поутру нынче принес гонец. Пишут и на словах гонец передал: зло замышляют в Риге. И епискуп и лыцари…

— Когда же уймутся они? — перебивая боярина, воскликнул Александр. Он с шумом отодвинул кресло, на котором сидел, прошел к двери, вернулся и сел на скамью, ближе к боярину Федору. — Давно ли в Копорье и Пскове бились с ними, не пошла, знать, им впрок наука.

— Не гневайся, Александр Ярославич, с терпением выслушай то, о чем молвлю, — сказал боярин. — В Риге меченосцы о своем благе думают, мы тоже подумаем о своем.

— От кого грамота, верный ли тот человек, Федор Данилович? — после небольшого молчания спросил Александр.

— Нам он верен. Мною послан туда… Знают его в Риге как гостя из Преслава болгарского, от Русского моря. В почете живет он в Риге и в речи немецкой сведущ.

— О чем довел в грамоте?

— Рать собирают ливонцы, кричат о большом походе на Русь.

— Не пугают ли нас большим-то криком, болярин? — усомнился Александр. — Велика ли их сила? Что пишет о том гость из Преслава?

— Пишет — озлоблены лыцари за поражения, принятые от тебя, шумят о походе по всем землям германским и датским. Тати и разбойники, кои не славы ратной ищут в битвах, а добычи, собираются в лыцарское войско. Пройдут по нашей земле — страшно молвить, сколько прольется крови, сколько слез и бед принесут они.

— Не будем и мы сидеть да ждать сложа руки, болярин, — выслушав Федора Даниловича, сказал Александр. — Мы стоим в Пскове и не собирались уходить оттуда. Большую рать собирают лыцари, но мы шума о том не поднимем. Пусть утешаются в Риге тем, что походом своим захватят нас врасплох. Завтра соберемся на Шелонь, а ты, Федор Данилович, гостю из Преслава дай слух, что князь не думает о походе, ушел с ближнею дружиной гулять на ловища. К нашим выгодам слух будет. И, не медля, снаряди гонцов с грамотами в Карелу, на Обонежские земли, в Устюг Великий, в Бежичи… Собирались бы посошные ратники и шли в Новгород. Вернемся с Шелони — пойду с малой дружиной во Владимир, спрошу у великого князя помощи Новгороду низовыми полками. А уйду — ты, Данилович, о том передай слух в Ригу, что князь во Владимире, возвернется когда на Новгород — неведомо. Не раньше весны. Думали бы и судили епискупы и лыцари о беспечности нашей.