Александр II

В толпе, расходившейся с похорон, шли два прилично одетых человека. Оба были в меховых шапках, драповых пальто и с лицами, обвязанными от мороза шерстяными шарфами.

– Эх, Андрей Иванович, – говорил тот, кто был поменьше, другому, высокому и статному, – ведь сколько раз я докладывал, просил… Нет, не верили мне… А по-иному бы всё это повернулось. Другие похороны были бы. Познатнее, побогаче.

– Ничего, Степан, дождёмся и тех – богатых!.. Я уже придумал. Проще надо и решительнее. Прямо к цели…

– Так-то оно так… Андрей Иванович, только торопиться надо с этим. Видали, какой восторг!.. Какое было «ура»!.. Сто тысяч рублей накидали для семей убитых… А кабы да по-моему – иначе повернулось бы.

– Придёт, Степан, и наше время.

– Да скоро ли?

– Скоро…

XV

Желябов сознавал – надо было торопиться. Взрыв в Зимнем дворце дал неожиданные результаты и нанёс тяжкий удар партии «Народной воли».

До этого взрыва государь, деликатный и беспечный, равнодушный ко всему, что касалось его личной охраны, мистически верующий в божественный промысл, на этот раз вышел из себя. Дело касалось не его одного. Одиннадцать гробов с убитыми при взрыве финляндцами, лазарет, полный раненых, потрясли его. Какая же халатность, какая беспечность были вокруг него, если преступники могли забраться в самый дворец, угрожая его семье, его гостям и всем приближённым к нему?

Указом от 12 февраля была учреждена «Верховная распорядительная комиссия» под председательством графа Лорис-Меликова. Ей были даны диктаторские полномочия в делах, касавшихся охранения государственного порядка и общественного спокойствия.

Лорис-Меликов 6 марта объявил, что он «не будет допускать ни малейшего послабления и не остановится ни перед какими строгими мерами для наказания преступных действий, позорящих наше общество…».

Через неделю Млодецкий стрелял в Лорис-Меликова, промахнулся, был схвачен, судим полевым судом и казнён через двадцать четыре часа.

Лорис-Меликов обратился за поддержкой к обществу. Он писал: «На поддержку общества смотрю, как на главную силу, могущую содействовать власти и возобновлению правильного течения государственной жизни, от перерыва которой страдают интересы самого общества».

Нелюбимые чиновники были удалены. Убрали насадителя классического образования и схоластики, мертвящего молодые мозги, министра народного просвещения графа Толстого и на его место назначили Сабурова. Был ослаблен внутренний порядок в учебных заведениях, студенты были одеты в форму. Административно высланные были возвращены. Земские ходатайства удовлетворены.

– У нас теперь, – оживлённо блестя глазами, говорила Лиля – её все по-прежнему называли «графиней Лилей», – диктатура сердца. И как хорошо, что все эти мелочные заботы сняты с государя.

Ей вторил счастливый Порфирий:

– На Кавказе, – говорил он, смеясь, – одна Кура – один Терек, а в России одын Лорис – одын Мелик!..

Афиноген Ильич задумчиво смотрел на своих «молодых» – уже порядочно поседевших.

– Шутки, Порфирий… – сказала Лиля. – В Петербурге всё шутки.

– Дошутятся когда-нибудь до чего-нибудь отвратительного, – сказал Афиноген Ильич и как-то пристально и пронзительно посмотрел на Веру.

Вера сидела на обычном своём месте за круглым столом и молча слушала. За это время она похудела. В больших глазах её были тревога и мука. Шла внутренняя работа.

Порфирий продолжал:

– Мне говорили, что с осени Третье отделение Департамента полиции будет упразднено, по всем губерниям посылаются сенатские ревизии. Лорис-Меликов предполагает призвать общество к участию в разработке необходимых для настоящего времени мероприятий. В Государственный совет призовут несколько представителей от общественных учреждений. Это, папа, уже крупные реформы. В конечном счёте – это конституцией пахнет!

– Для России, – медленно сказал Афиноген Ильич, – немыслима никакая организация народного представительства в формах, заимствованных у Запада. Эти формы не только чужды русскому народу, но они могут поколебать его веру и сделать смуту, последствия которой трудно предвидеть. Россия, Порфирий, находится на ужасном распутье. Без самодержца она не сможет жить, а…

Афиноген Ильич опустил голову, потом поднял её и строго и зорко смотрел на стоявший в простенке между окнами мраморный бюст императора Николая I.

Все молчали, невольно глядя на бюст.

– Последний самодержец в Бозе почил, – тихо сказал Афиноген Ильич. – Трудно государю… У него большое и любвеобильное сердце, а государю нельзя всех любить… Двадцать пять лет царствовать, шестьдесят два года носить за плечами, не иметь в своей семье утешения и поддержки – нелёгкое дело!.. Дай Бог государю спокойно дожить до благостного конца своего царствования. Слишком многое государь совершил и – устал… Ты понимаешь, Порфирий, – государь устал!.. Это ужасно, когда государь устанет… И как его травят… Тут и за Лориса ухватишься… «На Кавказе одна Кура – один Терек»!.. Жестокие, Порфирий, у нас нравы, и чем больше человек сделает добра, тем сильнее обрушивается на него людская злоба. Лорису спасибо за то, что он полицию подтянул. Наконец стала она работать…

И опять Афиноген Ильич остро и внимательно посмотрел серыми блестящими глазами на Веру. Та вся съёжилась под этим взглядом и опустила голову.

XVI

Андрей Желябов делал в исполнительном комитете партии доклад. Доклад был неутешительный.

– В Сапёрном переулке, – говорил негромким голосом Желябов, – охранники с боем захватили нашу типографию. Млодецкий казнён, в Киеве полевые суды и казни. Мы должны были закрыть типографию на Подольской улице и динамитную мастерскую на Подьяческой. Хорошо ещё, что успели кое-что спасти. Полиция заняла эти квартиры. Квятковский и Пресняков повешены. Степан Ширяев, Зунделевич и Бух заточены в казематы… Арестован Александр Михайлов, взяты Григорий Ширяев и Фридман… Как видите, нам нужно торопиться – иначе у нас никого не останется для работы. Гольденберг выдал меня, Перовскую, Якимову-Баску – и нас уже ищут… Мы должны, товарищи, покончить наконец с царём. Ведя свою работу по мелочам, как то мы делали раньше, «Народная воля» проживает свой капитал. Лучшие люди стали террористами. Их мы готовили многие годы – и их уже нет. Что будет после убийства царя? На большие политические перемены я, товарищи, не рассчитываю, но нам легче станет работать, правительство растеряется, и наша организация захватит все слои общества. Но для этого нужно, чтобы хотя часть из нас, старых народовольцев, уцелела… Так вот, я предлагаю: Оловянникова пусть едет в Москву. Москва – наша последняя надежда. Если в нужную минуту Москва нас не выручит – будет плохо… Совсем, товарищи, плохо…

Как только Желябов кончил, все разом заговорили.

Суханов указал, что наступающий 1881 год необычайно благоприятен для «акта», а после него и восстания.

– На Волге – голод, моровая язва у скота… Среди студенчества и интеллигенции поговаривают о баррикадах, – заключил он свою нервную речь.

– Товарищи, – сказала Оловянникова, – кто же будет драться на баррикадах, когда царь будет убит? Мы недавно в комитете подсчитывали наши силы. С сочувствующими нас наберётся пятьсот человек. Вы сами, товарищи, знаете, что такое сочувствующие… Разве пойдут они на какой бы то ни было риск?.. Идти в бой с такими силами, по-моему, безрассудно…

Желябов строго посмотрел на Оловянникову.

– Всё одно, Наталья Николаевна, – сказал он, – упустить и этот год мы не можем.

– Мы должны убить царя!.. Убить во что бы то ни стало, – восторженно крикнула Перовская. – Подумайте только, как можно это теперь просто и легко сделать. Мой наблюдательный отряд всё выяснил, и убить царя вовсе не трудно. Если нас, людей неприметных, умеющих скрываться, постоянно меняющих паспорта и квартиры, полиция всё-таки ловит, – как нам не поймать государя, вся жизнь которого, точно размеренная по часам и по минутам, идёт у всех на виду. Во втором часу дня царь выезжает в Летний сад и там гуляет…