Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Ты не ошибся в выборе заместителя, — похвалил он Бенкендорфа.

Письмо от 20 июля, где фон Фок анализировал причины мятежа на Сенатской, упоминал о действиях Фогеля и просил прибавки к жалованью, Бенкендорф показал государю.

— Это интересный человек и не бездельник, — сказал тот, возвращая конверт.

Прочитав письмо от 26 июля, где фон Фок обсуждал целесообразность упразднения адресной конторы, император сделал окончательное заключение:

— Ему можно доверять. Он деятель новых правил, а не мелкий интриган, как де Санглен, хотя и того следовало бы использовать.

Девятого августа фон Фок сообщил, что на квартире у вдовы Рылеева происходят сборища. Агенты доносят — чуть ли не ежедневно.

— Меня тронули слезы Рылеева, но как видишь — напрасно. Мне не посланных денег жалко — я неблагодарность презираю.

Маневры Фогеля вызвали у императора раздражение.

— Необходимо переподчинить генерал-губернаторскую полицию Третьему отделению. Этак и за мной начнут следить. Покойный брат был окружен полицейскими агентами, но не любил, чтобы их кто-либо замечал. Глупо, когда полицейские чиновники, переодетые во фраки, бродят возле домика того, кому поручена безопасность империи, не с целью охраны, а с целью скомпрометировать недавно учрежденное ведомство! Ты правильно обратил внимание на мысль фон Фока: «Надзор, делаясь сам предметом надзора, вопреки всякому смыслу и справедливости, — непременно должен потерять в том уважении, какое ему обязаны оказывать в интересах успеха его действий!» Действительно, надо бы выяснить — сам ли Фогель это сделал или по приказанию? Не забудь свою заметку, Бенкендорф, и примерно накажи интриганов. А фон Фока похвали. Он правильно понял тобой начертанные правила.

Фон Фок писал Бенкендорфу почти до самого отъезда из Москвы. Чего только в сообщениях не было! И об арестах чиновников департамента государственных имуществ, и о жалобах на полицию, которая располагает большими деньгами, и о неправомерном выдвижении известного ябедника Константинова обер-полицеймейстером Чихачевым, и об аресте чиновника Кутузова из департамента торговли. Фон Фок разворачивал картину российской жизни во всю ширь. По его посланиям легко было вообразить, что происходит на юге и севере, на западе и востоке страны. Особенно императору понравилось замечание, что бюрократия в продолжение двадцати пяти лет питалась лихоимством, совершаемым с бесстыдством и безнаказанностью.

— Вот к чему привели методы управления Аракчеева, — сказал он. — Ни капли не жалею, что удалил. Его доля в мятеже немалая. Действительно: беслести предан!

Бенкендорф не любил Аракчеева и, в нарушение собственного принципа никогда не сводить личные счеты ни с врагами, ни с предшественниками, обратил внимание на поведение совершенно развратившегося побочного сына Аракчеева некоего Шумского, которого покойный император наградил флигель-адъютантскими эполетами.

— Бенкендорф, да это черт знает что! И за меньшее люди гниют на Соловках. Брат потакал Алексею Андреевичу. Я читал его благодарственное письмо после получения награды Шумским. Уж ниже низкого опускался. В деле мошенника Спасского разберись сам по приезде. Слишком много недовольных.

Между тем подготовка к коронационным торжествам шла полным ходом. Ничто не омрачило этого торжественного события, кроме недомогания императрицы-матери Марии Федоровны, которая в те дни готовила завещание, официально скрепленное и подписанное свидетелями 1 ноября. Бенкендорф знал, что императрица-мать упоминает семейство Тилли в полном составе.

О Пушкине государь впервые заговорил после чтения письма фон Фока, в котором сообщалось о сборищах на квартире казненного поэта Рылеева. Фамилия Пушкина была знакома Бенкендорфу. Недавно он получил сообщение от генерала Скобелева с доносом и стихами Пушкина, в которых довольно невнятно говорилось о событиях 14 декабря. Бенкендорф тут же запросил генерала: «Какой это Пушкин, тот ли самый, который живет во Пскове, известный сочинитель вольных стихов?»

Еще раньше Бенкендорф обратил внимание на Пушкина в связи с одесскими скандалами. Воронцов и Нессельроде убрали не в меру строптивого поэта и посадили на цепь в родовом имении. Авось остепенится и одумается! Они там с другом своим полковником Александром Раевским занимались вовсе не тем, к чему были призваны. Да вдобавок бросили тень на Елизавету Ксаверьевну Воронцову. Бенкендорф дружбе с Михаилом Семеновичем никогда не изменял. Каково ему было слышать сплетни? Какой-то поэт Пушкин, высланный из Петербурга за сочинение довольно грязных стишков, теперь острил эпиграммы на собственного начальника, его облагодетельствовавшего, героя войны с Наполеоном, утвердившего русскую славу в Париже! Легко ли снести?!

Однако император придерживался совершенно иного мнения.

— Жуковский не раз напоминал, что Пушкин ждет прощения. Сколько мы с тобой, Бенкендорф, сделали послаблений преступникам, и без всякой выгоды для себя и России? У Пушкина блестящее перо, и он, несомненно, может быть полезен. Его необходимо вернуть, разумеется, на определенных условиях. Забудь о неприятностях, которые он причинил Воронцовым. Я надеюсь, что у графа они тоже стерлись из памяти.

Император захотел сделать доброе дело. Посмотрим, чем оно обернется и какова истинная благодарность русского литератора.

Потом закрутились в вихре коронационных забот и упустили время. Послали за Пушкиным лишь в начале сентября. Бенкендорф распорядился отрядить офицера фельдъегерской службы Вельша. Он возил недавно арестованных мятежников в Зимний. Человек исполнительный, молчаливый и не злой.

Вельшу он повторил приказ государя:

— Доставлять в своем экипаже, свободу не ограничивать. Пожелает где задержаться и отдохнуть — не перечить. Но и не медлить. Он не арестант. И вместе с тем должно ему чувствовать, что государь ждет.

— Все будет исполнено в точности, ваше превосходительство, — ответил Вельш.

И через час покинул Москву с подорожной и необходимыми предписаниями в адрес псковских властей.

Восьмого сентября, в самый момент, когда Бенкендорф закончил чтение письма фон Фока, в котором тот рассуждал о генерале Ермолове, шефу жандармов доложили о появлении пушкинской кареты перед дворцом. Бенкендорф не любил Ермолова с времен войны, считал тайным противником монархии и династии Романовых. Кроме того, открытая неприязнь к немцам и вообще к инородцам вызывала у Бенкендорфа понятный гнев, который он в январе следующего года изольет в письме к другу Воронцову — русскому из русских, хоть и британской складки. Воронцов вполне разделял взгляды Бенкендорфа, считая, что принадлежность к нации определяется мерой заслуг перед Россией. Бенкендорф писал: «Les nouvelles de Géorgie sont telles que je les ai prevues. M-r Yermolov ne fait rien; à le croire, les Persans sont innatacables; il a demandé des troupes; on les lui a envoyé; il se trouve qu’il n’a pas de quoi les nourrir; il prétend qu’il fait trop froid maintenant pour ouvrir la campagne; il demande des canons de siège; on les lui envoye; il dit déjà qu’ils seront inutiles; il craint les Géorgiens, les Arméniens, il craint tout, après avoir tout exaspéré; en attendant l’indiscipline fait des progrés dans son armée. Le pauvre Paskéwitsch ne peut у remédier à côté d’un chef qui n’a acheté les crieurs en sa faveur que par le relachement de toutes les exigences militaires. Voilà ce grand patriote, qui trouvait Barclay, Wittgenstein et tout ce qui n’avait pas un nom moscowite indigne de l’honneur du nom russe; le voilà à sa juste valeur!» [64]

Оторвавшись от фонфоковских размышлений, Бенкендорф посмотрел на замершего перед ним Ордынского, которого недавно взял в секретари. Он хотел перевести из первой кирасирской дивизии прежнего адъютанта поручика графа Петра Голенищева-Кутузова-Толстого, но тот неожиданно отказался, крепко разочаровав тем начальника. Между ними произошел несколько месяцев назад диалог, одну из фраз которого император взял на вооружение и часто повторял неугодным лицам.