Подари себе рай

Сталин умирал долго и трудно. Вахту у постели вождя несли попарно самые близкие члены ПБ. Никита делил эту печальную обязанность с Булганиным и мучался постоянно мыслью — как бы друзья-товарищи не обошли его должностью, не оставили в дураках… С ними ухо надо держать востро. Ненадежный народ: каждый норовит одеяло на себя натянуть.

Глядя на умирающего Хозяина, Хрущев обмирал от страха еще по одной причине. Он не любил русскую баню с ее огнедышащей парилкой. Не получал удовольствия, не понимал смысла в истязании себя пучком веток. Но незадолго до болезни Сталин пригласил Никиту в свою новую баньку на Ближней даче, срубленную из сибирского кедра, — ведь именно там, в Сибири, в ссылке пристрастился вождь к русской парной.

Академик Виноградов отговаривал его от такого сердечного напряга, но Берия авторитетно заявил: «Поменьше слушай, Иосиф, этих научных вредителей… нашему здоровью!» За день до рокового удара они и парились… Обычно веником — береза с дубом, а иногда и с можжевельником — искусно обрабатывал Самого его садовник Пантелеймон Аверкиевич, пожилой, кряжистый, тоже рябой сибиряк из-под Иркутска. А тут сподобился Хрущев. Потому его сердце теперь и заходилось при одной мысли, что эта последняя парилка и стала для вождя роковой. Ведь Берия и Маленков знали о ней — при них Сталин позвал с собой Никиту. «Вы оба — неумехи. Пусть Микита проявит свою стать, потрудится».

— Мудро и справедливо, — с трудом скрывая ревность, согласился Берия. — Никите польза будет — пузо растрясет.

— И ряха малость осунется! — затряс в смехе жирными щеками Маленков…

После длительного и нервного заседания ПБ, на котором были наконец-то поделены портфели: Маленков — Председатель Совета Министров, Хрущев — первый секретарь ЦК, Берия — глава всех структур государственной безопасности, — Никита внезапно ощутил состояние, доселе ему неведомое: абсолютно полную опустошенность. Заехав из Кремля на Старую площадь и просидев бездумно час в своем теперь уже бывшем кабинете, он спустился вниз, сел в машину и приказал ехать в Кунцево, на Ближнюю дачу Сталина. «Зачем? — с недоумением глянул на него в зеркальце шофер. — Там еще постель Хозяина не остыла. Поплакать — шел бы к Мавзолею, порадоваться — домой к Нине». Машина медленно тронулась с места, и тотчас четыре автомобиля «девятки» — два спереди, два сзади включили сигналы. Раньше это Никиту обрадовало бы (его всегда радовали зримые атрибуты власти), сейчас же, хотя это было впервые, он остался равнодушен, едва заметил. В Кунцеве охрана с готовностью распахнула ворота, видимо о его визите было сообщено с дороги. Он вошел в большой зал, огляделся. Все было, как всегда, — огромный стол, стулья, картины. Только зеркала были затянуты черным крепом. И еще — не было страха, привычного, унизительного, почти лишающего разума. При входе сердце разок екнуло — и все. Он сел на стул, Его стул, в торце стола, на котором он когда-то «так лихо сбацал своего гопака». Никита вспомнил теперь эти слова Берии. Вспомнил он и другие слова, сказанные Лаврентием перед самыми похоронами: «Слышь-ка, Никита, у меня донесения из многих лагерей — заключенные ревмя ревут, что их палач помер! И-ди-оты! Ра-бы! Бы-дло! Они рыдают, а мы смеемся. Сво-бо-да!» И он захохотал и прошелся по кабинету Никиты, где происходил этот разговор, залихватской лезгинкой.

Медленно поднявшись, Хрущев вошел в кабинет Хозяина. С опаской оглянувшись, осторожного сел в Его кресло. Вот он, трон страны, мира, Вселенной. Вот как на нем сидится! Он закрыл глаза, и вдруг перед его мысленным взором возникли лица его коллег по ПБ — Берии, Маленкова, Ворошилова, Микояна, Молотова… Они неодобрительно качали головами, зло что-то выкрикивали, грозили кулаками. Хрущев быстро раскрыл глаза и, вцепившись руками в крышку стола, стал тревожно всматриваться в углы комнаты. Никого. Но он всей кожей, всем нутром чувствовал словно бы витающие в воздухе сгустки жадной зависти, испепеляющей ненависти. Нет, этот трон пока еще не его, за него надо драться — драться не на жизнь, на смерть. И он готов, он будет драться с друзьями, недругами, самим чертом-дьяволом за такой желанный и теперь уже такой близкий Великий трон.

Зазвонил телефон — раз, другой, третий. «Не мертвецу звонят, — отметил Хрущев злорадно. — На всей земле нет ни единого человека, который бы не знал, что Хозяин с этим миром распрощался. Значит, мне звонят: зашевелились, задергались соратнички!»

Хрущев взял трубку. К его великому удивлению, это был прямой городской телефон. «У него и такой был! Зачем? С кем он говорил? Кто ему звонил?» Резко бросил в трубку: «Да!» И узнал голос: «Никита, это я, Маша. Этот номер мне дал твой помощник. Извини, если не вовремя». — «Говори, я слушаю». — «Наша семья поздравляет тебя с высоким назначением, — делая вид, что она не заметила нелюбезности его тона, продолжала Маша. — Завтра день рождения Алеши. Ты его знаешь с пеленок, собственно, это он попросил меня позвонить и пригласить тебя к нам на любимые Иваном, Сергеем и тобой вареники». Возникла пауза.

— За поздравления спасибо. Приехать не смогу. Орги [8] в самом разгаре. Вконец замучили. Так что… — Он медленно опустил трубку на рычаг. Иван, Сергей, Маша, Алеша… Это не прошлое, это давно забытое позапрошлое. На земле — четыре с половиной миллиарда двуногих. И у каждого своя жизнь, своя судьба, своя Голгофа. Его, Никиты, жизнь — это Партия, Власть, Держава. Увы, на посещения никак не связанных с этим мероприятий у него нет ни часа, ни минуты, ни секунды. Ни секунды…

Вещий сон

Серо-синие мартовские сумерки осторожно вползли в кабинет сквозь окна. В последние дни Никита спал по три-четыре часа. И теперь, впервые за всю свою жизнь, он сидел совершенно бездумно, опустошенный похоронными и постпохоронными заботами. Всегда такой активный, живой, деятельный, он с четверть часа недвижно наблюдал за мерно качавшимся маятником настенного «Павла Буре», пока его вконец не сморил сон. Невероятные картинки, которые сам Никита, проснувшись, назовет «бредовыми кошмарами», мелькают кадрами фильмов-премьер.

25 июня 1953 года

В зале заседаний Совета Министров в Кремле идет заседание президиума ЦК. Маленков предоставляет слово Хрущеву. Тот обвиняет Берию в службе в мусаватистской контрразведке в Баку; в антирусской направленности национальной политики в республиках; в предложении об отказе от строительства социализма в ГДР; в отказе запретить произвол, чинимый органами МГБ и МВД. Все, кроме Микояна, поддерживают Никиту. Маршал Жуков, генерал Москаленко и другие военные арестовывают Берию. Через полгода его расстреляют, а труп сожгут. Несколько дней спустя беседуют Хрущев и Маленков.

Хрущев. Теперь можно вздохнуть полегче. Этот мингрел собирался лишить нас не только власти, но и жизни.

Маленков. Думаешь, мы правильно поступили? Может, разумнее и гуманнее было предложение Микояна сохранить ему жизнь и дать работу поменьше?

Хрущев. Разумнее! Гуманнее! Ты не хуже меня знаешь, что мы все у него были вот где (сжимает два кулака, потрясает ими в воздухе). Уж он-то и тебя, и меня шлепнул бы с великим удовольствием. И не моргнул бы глазом. А главное — делить власть, и с кем? С мингрельским бандитом? Ты меня плохо знаешь!…

Февраль 1955 года

Маленков. Тебе что — мешает мой авторитет в партии и стране?

Хрущев. Твой «авторитет» в тех компроматах на тебя, которые я обнаружил в сейфе Берии полтора года назад.

Маленков. Шантажируешь?

Хрущев. По-товарищески предупреждаю.

Маленков. Чего же ты хочешь?

Хрущев. Наш любимый вождь Иосиф Виссарионович, помнится, говорил: «Россия по историческому складу и характеру народа — страна самодержавная. Ею должен править один человек».

Маленков. Но кто-то же должен сидеть на Совмине? Или ты собираешься сесть на оба стула?

Хрущев. Пока посидит Булганин. А ты будешь у него в замах. Не возражаешь?