Юность Маркса

Энгельс-старший давно отрешился от мысли сделать старика богобоязненным. Хмурые книги Кальвина так и остались в ящике хозяйского письменного стола, хоть и предназначались в качестве рождественского подарка сторожу конторы.

После службы Джон часто уходил на собрания своего союза.

Случалось, он встречал там и Фридриха. Молодой человек продолжал внимательно изучать противоречия, из которых состояла жизнь английского рабочего. В холодных общественных залах люди в трепаных сюртучках и густо заштопанных плисовых рубашках, в полинялых разной формы плисовых шляпах выглядели почти счастливыми. Они говорили так умно, насмешливо, убедительно и храбро, что Фридрих, как некогда Пауль, вспоминал античную древность и уличных ораторов Эллады. Чартизм был воистину отличной школой красноречия для английского пролетария.

На одном из очередных сборов Джон указал Фридриху на Джулиана Гарни. Весь вечер молодой немец наблюдал за ним и решил при первом удобном случае познакомиться. Гарни был всего на три года старше Энгельса, по по внешнему виду разница лет казалась значительней. Чартистские бури пометили его. Он огрубел и замкнулся, как странствующий моряк. Социальная борьба была его стихией. Он окреп, он созрел.

Джон по-прежнему благоговел перед ним и называл его Маратом. Он нетвердо знал, откуда взялось это имя, кому оно принадлежало. Марат было имя героя, где-то когда-то служившего и умершего за народ. Чужеземная история мало занимала старика. Но Тейлор был и ней силен, и он окрестил Гарни Маратом.

О французской революции старик знал лишь то, что английский парламент вбил гвозди в ее гроб и бросил первую горсть земли в ее могилу.

И хромоногий дьявол Питт был ему куда более известен, чем француз — Друг народа.

После собрания, когда затихал гимн рабочих, Фридрих шел за расходящейся по домам толпой. Несмотря на еще звучавшие воинственные речи, на клятвы солидарности, рабочие, покинув гулкий зал, тихо, покорно уходили в ночь, в черноту нищенских закоулков. Дождь хлестал их по плечам. Фридрих шел тут же, подняв воротник плаща. Если в густой человеческой массе он узнавал старческий кашель и сгорбленную спину Джона, то окликал его и приглашал согреться в харчевне.

В этот вечер старый Джон, был таинствен. Он многозначительно почесывал жидкие усы цвета опаленной пряжи.

— Я собираюсь писать книгу о рабочих Англии, — сказал Энгельс.

— Для кого? — усомнился Джон. — Богатым неинтересно, а мы экономим и на табаке. Книги рабочим но по карману. Да и про себя мы и так знаем.

— Но есть и в других странах люди, рабочие, которым Англия кажется страной обетованной.

Сырой вечер не располагал к беседе.

Возле большого текстильного завода приютился в щели дома трактир «Белый голубь».

— Зайдем, — предложил Фридрих.

Старик нехотя отказался. Он торопился, но так и не сказал куда. Они простились коротким: «До завтра».

Фридрих повернул к своему дому. Хладнокровно и деловито он думал о том недоверии, которое так часто проскальзывало в отношении рабочих к нему.

«Они чувствуют во мне чужака. Между нами легла стеной вывеска торговой фирмы «Эрмен и Энгельс».

Джон прав. Нет оснований покуда доверять ему, сыну фабриканта, еще недавно — вычурному поэту, философу, парящему над землей в густой мгле всяких абстракций.

В старом пролетарии живет здоровый инстинкт настороженности и недоверия к слову.

«Увы, заслуги и шрамы от ран философских боев, мозоли на языке от споров в «Союзе свободных» не имеют цены в глазах джонов смитов. И они правы. Они идут к революции, как к единственной цели жизни. Для них свобода и труд — воздух и хлеб, для многих мне подобных — нередко спасение от сплина, моцион ума и тела, слюнявая филантропия. Зрелище нищеты за окном портит наш аппетит. Мы задергиваем шторы или откупаемся грошами. Отсюда чувствительные сцены бедности у Диккенса и Жорж Санд… Они хотят обедать с сознанием выполненного долга. Совесть мешала их желудку, их аппетиту. Совесть сделала их вина и трюфеля кислыми. Они бросили ей подачку в виде сострадания и призывов к гуманности. Но Джон и его друзья вовсе не калеки. Они солдаты, идущие навстречу победам, воспринимающие как препятствие лишения похода. Не им, а мне надо будет гордиться, если наши руки сплетутся и мы пойдем рядом. Может быть, я пригожусь, как неплохой командир батальона», — думал Фридрих, слоняясь по тоскливому пуританскому городу.

Как не похож был Манчестер на его Бармен! Каким отверженным земным закоулком казался бурый Ланкашир по сравнению с голубой Рейнландией!

— Здесь у неба постоянный насморк, — шутил немец, но тоска по прекрасной родине обострялась и томила. Она окрашивала в наиболее желанные тона милый Рейн и его долины.

«Там уже зеленеет трава. Колышутся прозрачные волны. Природа нарядна. Там солнце. Как оно желанно!»

Тоска приводит Фридриха в пивную. Он угощает молодого рабочего и говорит с ним, как старый товарищ. Но сегодня, сейчас ему хочется рассказывать только о легендарной реке Нибелунгов.

И рабочий слушает охотно, потому что он ирландец и тоже тоскует о зелени рощ и тенистых реках.

— Выпьем за зеленую несчастную Ирландию! Выпьем за старый веселый Рейн!..

Уроженец Рейна по своей натуре настоящий сангвиник. Его кровь переливается по жилам, как свежее бродящее вино, и глаза его всегда глядят быстро и весело. Он среди немцев счастливчик, которому мир всегда представляется прекраснее и жизнь радостнее, чем остальным. Смеясь и болтая, он сидит в виноградной беседке и за кубком давно забыл все свои заботы. Несомненно, ни один рейнский житель не пропускал представлявшегося ему когда-либо случая получить житейское наслаждение, иначе его приняли бы за величайшего дуралея. Эта легкая кровь сохранит ему еще надолго молодость. Житель Рейна всю свою жизнь забавляется веселыми, резвыми шалостями, юношескими шутками или, как говорят мудрые солидные люди, сумасбродными глупостями и безрассудствами. И даже старый филистер, закисший в труде и заботах, в сухой повседневности, хотя бы он утром высек своих юнцов за их шалости, все же вечером за кружкой пива занятно рассказывает им забавные истории, в которых сам принимал участие в дни своей юности…

С утра началась забастовка. Ее негромко провозгласили часы, десятки часов на заводских корпусах. Стрелка ребенком, играющим в «классы», поскакала дальше, — рабочие беспорядочно высыпали с заводов, из мастерских на безлюдные улицы.

Размышляя и ко всему приглядываясь, Фридрих забрел на окраину. Навстречу ему попался ветхий старец, гнавший перед собой ручную тележку. Желтая куча навоза торчала оттуда. Старец ничего не знал о забастовке. Он был глуховат.

Возчик показал Фридриху свое жилище. Это было брошенное коровье стойло. В четырехугольном немощеном ящике без окон старец спал на подстилке из какого-то хлама, иод дождем, который свободно проникал через полусгнившую крышу.

В полдень город ожил и зашумел так, как шумел только на рассвете или в сумерки.

Во всех церквах, на всех площадях митинговали. И чем тише, мертвенней становились дома и дворы фабрик, тем взволнованнее говорил город, улицы. Фридрих Энгельс увидел торопливые толпы за окном конторы. Ему вспомнились картины отступления. В туманной мгле люди шли согнувшись, разговаривая вполголоса. Они были воинами, покинувшими крепости, чтоб по первой команде невидимого начальника повернуть назад и начать сызнова осаду. Обычно флегматичные, они казались теперь крайне возбужденными и бодрыми. Шли нестройно, и все же напряженный внутренний порядок ощущался в их рядах.

Фридрих вышел в прихожую конторы. На вешалках, как висельники, неестественно выпрямившись или скорчившись, застыли серые шинели, плащи, полукафтаны. Их никто не стерег. На деревянной скамье лежала забытая Джоном железная табакерка. Старик забастовал.

В груде шляп и цилиндров Энгельс отыскал картуз и, закутав шею фланелевым шарфом, вышел на улицу. Мимо него продолжали идти рабочие. Он свернул с моста в глубь заводских улиц. Растерянно поскрипывал настежь отпертые ворота. Забастовки не ожидали. Какие-то люди пробирались к конторам по найму. Унюхав добычу, они торопились предложить себя вместо протестующих собратьев. Озираясь, они проникли на пустые, брошенные фабрики еще раньше, чем их принялись искать.