Новочеркасск: Книга первая и вторая

Вошел мрачный, заспанный Василий, от которого уже пахло спиртным. Вошел без стука, чего никогда не делал раньше. «Как же я низко пал в его глазах, если он позволяет такую вольность, — подумал Прокопенко, но тотчас же подавил раздражение. — Зачем гнев? Гнев — это начало безумия. А мне сейчас надо быть хладнокровным». Прокопенко вздохнул и ничего не сказал.

— Завтрак подавать? — хмуро осведомился Василий.

— А что там у тебя сотворилось? — с наигранной беспечностью спросил Прокопенко.

— Бифштекс с картофелем и кофий с гренками.

— Устриц, разумеется, нет? — попробовал настроить его на добрый лад хозяин. Но Василий, не отвечая на остроту, потоптался на пороге кабинета и спросил:

— Что же это теперь будет, ваше благородие? Вроде как в кольце мы оказались.

— В окружении, — поправил Прокопенко и зашлепал босыми ногами к письменному столу, заваленному книгами и газетами. — Да-да, — повторил он. — В окружении, из которого пора уже вырываться. Но вырываться не сразу, не в панике, а с умом. Разве ты не помнишь, Василий, как мы выходили с тобой из окружения в Крыму под самым носом у Фрунзе, этого очень талантливого большевика, да и военного начальника незаурядного? А что такое прорыв? Надо нащупать в обороне противника наиболее слабое звено и так ударить, — Прокопенко сжал жилистый смуглый кулак и поднес его к лицу Василия, — так ударить, чтобы сразу разорвались в ней слабые звенья, и всеми силами устремиться вперед, к спасению, к жизни! Ведь таким вот образом уходили мы с тобой от гибели в критические минуты прошлого, и, как видишь, живы и невредимы.

— Так точно, ваше благородие, — чуть приободрился бывший ординарец.

— Вот и теперь уйдем, если понадобится, — начиная одеваться, подтвердил Прокопенко. — Три ордена Красного Знамени на моей гимнастерке еще сослужат нам службу. Так что не вешай, казак, раньше времени голову. — Прокопенко потянулся, расправляя на груди гимнастерку. — Однако знаешь что? Следует быть готовым и к тому, чтобы покинуть эту обитель. Хотя пока я не вижу такой необходимости. Тревожные тучи судьбы нас еще не обложили.

— Ой, ваше благородие, Николай Модестович! А по-моему, нам сейчас в самую пору так бежать, чтобы только пятки сверкали.

Прокопенко, потягиваясь, рассмеялся:

— Повремени, мон шер Василий. Надо всегда учитывать реальные обстоятельства. «За» и «против», как любят говорить большевики. Начну с «за». Со дня похорон прошла неделя, и ни в одном телефонном звонке, ни в одном разговоре с представителями городских властей я не заподозрил для себя ничего опасного. Пройдет месяц, и убийство будет отнесено к числу уголовных. А сейчас завтракать. И никаких расспросов.

— Нет, один вопрос все-таки будет, — с угрюмой решительностью сказал Василий.

— Один задавай, — усмехнулся Прокопенко. — Но только один.

— А как же с нашим Артемием Иннокентьевичем? С гармонистом «дядей Темой»? Ведь я по вашему велению ходил и на его местожительство, и на базар, где он частушки распевать под гармонь изволит, и нигде его не обнаружил. А хозяйку расспрашивать остерегся, как вы и приказывали.

— Да. Приказывал, — кивнул Прокопенко, для которого эти слова Василия были солью на рану. — И ты правильно поступил, дорогой мой друг. Не исключено, что наш есаул завалился к каким-нибудь мамзелям по пьяному делу. А хозяйку его расспрашивать ни о чем не надо было. Осторожность при обороне — одно из вернейших условий. И спасибо тебе, что его исполнил. — Николай Модестович помолчал, ладонью всколыхнул вьющиеся черные волосы. «Что ему сказать? — думал он напряженно. — Что я и сам не меньше его обеспокоен исчезновением Артемия Иннокентьевича? Но это означает ввергнуть в паническое состояние, может быть, самого последнего своего помощника».

В нужные моменты Прокопенко всегда мог собраться с мыслями, подавляя в себе самое сильное отчаяние. Он похлопал Василия по плечу и обнажил в улыбке крупные белые зубы, став на мгновение похожим на батьку Махно, каким изображали того на газетных карикатурах.

— А ты знаешь, мон шер, что мне предлагают выступить на сессии нашего горсовета со своими размышлениями о деятельности нашего Осоавиахима?

— Это перед самыми главными ответработниками Новочеркасска? — ахнул Василий.

— Вот именно, — подтвердил Прокопенко.

— Ну и чародей же вы, ваше благородие. Если так, то мы еще живем и есть, стало быть, порох в пороховницах.

— Даже не в пороховницах, а в пороховом погребе.

— Умывайтесь тогда поскорее и за стол, пока бифштекс горяченький, — заторопил Василий.

Если бы верный ординарец был прозорливее, он бы удивился тому, что его начальник направился в ванную не голым по пояс, как обычно, чтобы получше поплескаться, а в неподпоясанной гимнастерке и лишь ополоснул лицо, не в силах смыть с него растерянность и даже страх.

Прокопенко вяло вытерся полотенцем, вяло позавтракал и тотчас же удалился в гостиную и сел за рояль. Давно уже не заползало к нему в душу такое подавляющее, липкое отчаяние. «Ищут. Всю агентуру свою спустили, — думал он напряженно, — а есаула все нет и нет. Значит, что-то случилось. Не мог же он просто так, ради запоя, пропасть после своих выстрелов. Значит, бродит возле стен особняка, облицованного светло-голубым кафелем, беда, и не может меня никто о ней предупредить».

Он достал ноты и укрепил их над клавиатурой. Никогда еще с такой острой печалью не играл он полонез Огинского «Прощание с родиной». Грустный, тоскующий мотив вырывался в окно, и твердо знал Прокопенко, что ни один из новочеркасских интеллигентов не пройдет сейчас мимо его дома без того, чтобы не остановиться, не заслушаться и не сказать про себя: «Ах, до чего же тонко и вдохновенно исполняет Огинского этот красный командир с тремя орденами на гимнастерке».

А Прокопенко после заключительных аккордов откинул назад голову и, закрыв на мгновение глаза, тоскливо думал: «Как великолепно польский граф Огинский, сражавшийся под знаменами Костюшко, назвал свое сочинение. А я! С какой родиной я прощаюсь? Моей родины нет, она погибла еще в семнадцатом, после штурма этой чернью Зимнего дворца. Есть города и села, где меня немедленно назовут классовым врагом, узнав подлинное имя и фамилию, потому что был я самым что ни на есть верным исполнителем приказов барона Врангеля. Это я пытал, вешал и расстреливал красноармейцев и большевиков, командовал карательными экспедициями. Но нигде нет теперь даже клочка земли, где бы меня, русского дворянина в прошлом, приняли бы как сына. Нет и не будет больше у меня той родины, что дала мне жизнь и карьеру белого офицера. Она утонула еще там, в Сиваше, сгорела навечно в огне перекопских боев, и, если я буду расстрелян в подвалах ЧК, едва ли найдется человек, который поставит крест на моей могиле. Зачем центр запретил мне бежать из Новочеркасска и согласился с планом убийства этого совдеповца Якушева? Пули Артемия Иннокентьевича навечно заставили замолчать единственного свидетеля, но не была ли то Пиррова победа?»

В кабинете зазвонил телефон, и Василий снял трубку:

— Да, он дома. Сейчас позову. Вас просят, Николай Модестович.

Прокопенко мягкими быстрыми шагами подошел к письменному столу.

— Да, это я. — И весь подобрался, услыхав на другом конце провода голос горвоенкома. Однако несколько секунд спустя тревога в его голосе сменилась спокойствием. — О чем речь, мой дорогой, — фамильярно раскатился его баритон, — о чем речь! Я, к сожалению, пока беспартийный, но любое пожелание или предложение городских руководителей для меня непреложно, как закон. А выступить перед допризывниками, этими великолепными парнями, идущими в Красную Армию, такая радость. Ведь есть и мне о чем рассказать — герою гражданской войны. Как скакали всадники и как сверкали клинки над сухой полынной землей Перекопского перешейка, если говорить образно. А как мы, по колено в воде, под пулями и бомбами с «фарманов» через ледяной Сиваш переходили! Поверьте, дорогой Петр Данилович, это будет небезынтересно для тех, кто готовится занять наше место в боевом строю. Что? В три часа дня надо обсудить план моего выступления перед допризывниками в вашем кабинете? Можете не сомневаться, буду минута в минуту. — Рука у Прокопенко была уже твердой и не вздрагивала, когда он клал трубку на рычаг. Василий стоял за его спиной с напряженным лицом человека, не утратившего страха.