Датский король

— Herr Шмидт, я готова ответить за господина Звонцова, надеюсь, он мне позволит. Так вот, почтеннейший, его манера не соответствует принципам ни одного из названных вами течений: это скорее традиционная, чем разрушающая академические каноны живопись, но она подлинно новаторская и уникальная — поверьте моему вкусу.

Шмидт не унимался.

— Мы все здесь безусловно доверяем вашему вкусу, фрау Флейшхауэр, но согласитесь: было бы очень любопытно самим взглянуть на работы вашего протеже. воочию убедиться в их чудесных достоинствах. Господа, я ведь выразил общее мнение, как мне показалось?

Послышались утвердительные возгласы, многие согласно закивали. Вячеслав Меркурьевич был убежден, что меценатка сейчас попросит его принести пейзаж, он был вполне к этому готов, но фрау, окинув взглядом зал, объявила:

— Meine Damen und Herren, видите ли, сейчас это — увы! — не представляется возможным. Все работы господина Звонцова пока в Петербурге. Надеюсь, когда-нибудь мы все сможем ими полюбоваться.

Заинтригованные было гости поняли, что живописного «пиршества» сегодня не будет, и русский художник на этот вечер перестал быть объектом их пристального внимания. Звонцов и сам был удивлен таким странным «сценарием», однако собравшиеся здесь местные влиятельные персоны сейчас так мало интересовали скульптора (возможно, фрау сама сведет его с кем-нибудь из них, когда сочтет нужным, возможно, все еще впереди), что он даже не пытался заводить знакомства. Взгляд его блуждал по залу в поисках единственного предмета, ради которого он приехал из далекого Петербурга. Правда, внимание «живописца» привлекли росписи на стенах в духе английских прерафаэлитов. Талантливый художник-символист изобразил здесь несколько сцен на сюжеты троянского цикла, причем на эротическую тему — видимо, таковы были условия заказчицы. Сама Флейшхауэр охотно перечислила все панно: «Елена и Парис», «Гёктор и Андромаха», «Одиссей и Калипсо», «Одиссей у Цирцеи»: в кругу гомеровских персонажей оказались также Вергилиевы Дидона и Эней. Фрау указала на потолок, украшенный большим плафоном «Парис, вручающий Афродите яблоко раздора», и сама сделала вывод за ваятеля:

— Теперь вы понимаете, почему я назвала зал Троянским. Неправда ли, росписи выше всяких похвал? Да вам, кажется, неинтересно, неуютно? Я знаю, это фон Шмидт вас смутил — такой назойливый, скучный тип, что я сама порой готова его прогнать, но он большой авторитет по части древней истории и обладает вдобавок литературным даром. Шмидт оч-чень полезный человек, он меня консультирует…

Вячеслав Меркурьевич нетерпеливо разглядывал другие предметы обстановки: на деревянных тумбах.

расставленных по периметру под стеклянными колпаками помещались какие-то куски каменных плит, резные, а некоторые без каких-либо следов художественной обработки. Флейшхауэр с гордостью рассказала, что это фрагменты храмовых жертвенников.

— Вот эта плита из Баальбека — из самого храма Баала, эта из подобного же храма, только в Пальмире. Вот осколок жертвенного камня финикийской богини Тиннит [228]из Карфагена. А это моя гордость — капитель колонны Пергамского алтаря. Когда-то давно он положил начало моему увлечению древними культами — сам алтарь, как известно, оказался в Берлине, но мне удалось купить один фрагмент у господина Шлимана за год до его смерти.

«Баальбек, Пальмира, Шлиман — катись они ко всем чертям! Здесь нет „моей“ скульптуры — теперь это ясно совершенно! — Ваятель чувствовал, как от досады и перенапряжения у него немеют сжатые в кулаки кисти рук. — Все-таки сегодняшний сон был в руку… Нужно как можно скорее попасть в старый дом и обыскать в столовой каждый утолок. Ну, я эту бронзовую сволочь достану: или она меня доконает, или вмурую ее в самое надгробие, намертво!»

— Знаете что, дорогой Вячеслав, — хозяйка вдруг изменила тон. — Что это мы с вами целый день все об искусстве да о деле? Так можно кого угодно утомить! Я совсем не кобра, как считают некоторые, уверяю вас! Давайте, выражаясь по-русски, поговорим душевно, вспомним что-нибудь хорошее, доброе… Только прошу вас не напоминать о моей бедной собачке! С тех пор, как она погибла, я не могу находиться в доме, где все связано с ней, где мы жили вместе… Ах, бедняжка моя. бедняжка! Только здесь я могу отвлечься, забыться — гибель Адели была такой трагедией для меня!

Неожиданно для себя самой Флейшхауэр так разволновалась, что ей пришлось доставать платок и вытирать слезы. Вячеслав Меркурьевич вовремя нашелся:

— Я не знал, что вы до сих пор переживаете. Право же, не нужно так убиваться! Расскажите лучше, как поживает ваш племянник, как его супруга?

Фрау оживилась:

— Разве вы не заметили? Эрих здесь, в зале, со своей половиной. Признаться, тронута — думала, вы о них совсем забыли… Да я вас сейчас заново познакомлю, вот что!

Она подвела Звонцова к раздобревшей паре: Эрих был с брюшком, с двойным подбородком, выдававшими в нем любителя портера и свиных колбасок, его супруга своими выдающимися формами могла бы привлечь не одного легкомысленного мужчину.

— Herr Звонцов, предлагаю выпить вина за приезд! Возмужали! Я бы ни за что не узнал вас, попадись вы мне на улице. Годы идут, а мы и не замечаем…

«Можно подумать, я бы тебя узнал!» — заметил про себя ваятель.

Слуга с подносом шампанского оказался тут как тут.

— Господа, прошу меня извинить, но я теперь не пью. Ни капли! Увольте — я свою бочку уже выпил! — решительно заявил Вячеслав Меркурьевич. После второго ночного вторжения он на самом деле дал себе зарок совсем не пить, не говоря уже о том, чтобы еще хоть раз позволить себе «побаловаться» кокаином. Родственники чокнулись с неизменным: «Prosit!» [229]и пожелали гостю в один голос:

— За ваше здоровье, дорогой Вячеслав!

Флейшхауэр отвела его в сторону и тихо сказала:

— Вот почему на вас все время лица нет — медицина не рекомендует бросать пить сразу, нужно отвыкать понемногу, иначе начинают сдавать нервы, появляется раздражительность…

Звонцов промолчал, однако подумал:

«Никогда им русской души не понять — бросил, как отрезал!»

Отойдя в сторону от хозяев, гость из России неожиданно ощутил на себе чей-то взгляд. Он вгляделся в незнакомца: «Да это же Йенц! Боже мой, в кого он превратился!» Йенский однокашник Звонцова не только обрюзг и раздобрел, так что от прежнего долговязого студента мало что осталось: в нем появилась какая-то барская вальяжность, и одет он был соответственно позе, в то же время уже прилично пьян.

— Йенц, старина! Неужели ты? Не ожидал, сколько лет не виделись, — скульптор бросился к старому другу, намереваясь заключить его в объятия. Немец, покачиваясь, отстранился, прищурившись, посмотрел на Вячеслава Меркурьевича сверху вниз:

— Да, да. Припоминаю. Ты здорово изменился. Я тебе чем-то обязан, Звон, э-э-э, Звонтсов? Правильно я произнес фамилию?

Звонцов не ожидал такой холодности, даже растерялся:

— Да нет. Какие могут быть обязательства? Просто хотел узнать, как ты, как живешь, как успехи.

— Видишь — судьбой не обижен. Я теперь ва-а-ажный человек! — сказал Йенц, со значительностью растягивая слова. — Между прочим, многие с нашего курса стали известными персонами в разных сферах жизни, так сказать. Помнишь Венеру? Она великолепно поет, сделала блестящую карьеру — у нее серьезные ангажементы в лучших оперных театрах. О тебе вот ничего не слышал за эти годы — видно, не идут твои творческие дела?

Ваятель понял, что бывший друг совсем не настроен с ним говорить и вообще не рад встрече, зазнался. Если бы Звонцов встретил его где-нибудь в темном переулке, возможно, затеял бы серьезный разговор, а здесь он был обязан вести себя в рамках приличий:

— Не беспокойся. Мои дела в России идут великолепно. Желаю тебе и дальше процветать, Йенц.

За весь вечер он больше не сказал бывшему однокашнику ни слова, стараясь обходить его стороной. «Нужно научиться совсем вычеркивать из жизни таких индюков!» — это был урок, извлеченный Звонцовым из неожиданной встречи.