Аристономия

лишь слепой ужас.

Убивали в городе много, в газетах сообщали лишь о каких-нибудь особенно вопиющих преступлениях. Если же обывателя просто прирезали или пристрелили, чтоб снять пальто, это и в уголовную хронику не попадало.

В жуткие эти секунды, когда Антона затаскивали в черную щель между сараями, вдруг оказалось, что совсем ему не все равно, жить или умирать. Он изловчился, укусил руку, зажимавшую рот, – прямо через перчатку. И ногу одну высвободил, да лягнул ею во что-то мягкое.

Но его прижали к стене, взяли с двух сторон.

– Вот он, тварь чекистская, – сказал у самого уха задыхающийся от напряжения голос.

Антон зажмурился – в лицо светили фонариком.

Кто-то – не видно против света – подошел спереди.

– За кем следишь? Скажешь правду – отпущу. Мое слово твердое. Будешь юлить – убьем…

И вдруг этот тихий, шелестящий, исполненный угрозы голос осекся.

– Уберите нож, поручик. Это не шпик.

На горло больше не давили, но сердце по-прежнему прыгало где-то под самой гортанью.

– Петр… Кириллович… Вы? – пролепетал Антон.
* * *

Вон он, на крыльцо вышел. Будто снег со ступенек стряхивает, а на самом деле – знающему человеку ясно – оглядывается, всё ли спокойно. Но Филиппа ему не углядеть, место выбрано хорошее, укрытное, а и темно уже, шестой час.

Пошел, пошел. Санки с бидоном тянет. Приближается. Слышно, как полозья скрипят.

На всякий случай поглубже спрятаться – нюх-то волчий, не учуял бы.

Вокруг пусто. Прокатил маневровый паровозишко, нагнал копоти. А так – и воздух не шелохнется. Брошенные склады, зады путейских мастерских. Кто сюда после темноты сунется? Разве что тот, кому жизнь не дорога. Или лихой человек, но какой ему тут интерес?

Всё. Исчез за углом пакгауза. Только след санок остался на новом нетоптаном снегу.

Филипп свои санки до той же колеи на руках донес, аккуратно поставил. Ступая ямка в ямку, дотянул, легкие, до домишки. Хоть и не было вокруг никого, а всё ж от греха спрятал санки под крыльцо. Не поперли бы. Придется тогда тяжесть на закорках тащить.

Сердце в груди било чечетку, но не от страха. Бандитов Филипп не боялся, на них «наган» есть, а этот теперь не скоро воротится, там у керосиновой лавки «хвост» часа на полтора. Волнение было от нетерпежа. Очень хотелось гадюке ядовитые зубья поскорей выдернуть.

Замок был плёвый. Бляхин его открыл культурно, как на курсах учили. И снова запер отмычкой же изнутри, чтоб дверь не отклячивалась – она была трухлявая, щелястая.

Достал электрический фонарик, с казенного склада себе выписал для служебных надобностей, хорошая вещь.

Когда скрипел досками, шел через темную горницу, стало жутковато: не поставил ли где капкана или еще какой пакости, старый змей. С него станется. Светил и под ноги, и по сторонам. В ободрение сам себе приговаривал: «Ничего, шестерка, она туза бьет».

Это Слезкин ему в оскорбление сказал. Нарочно, чтоб Филиппа с самого начала окоротить, на прежнее место поставить.

Тогда, у проходной, глядя на обомлевшего Бляхина,