Рембрандт

— Боже мой! — вырвалось у врача.

На секунду маленькие глазки, сверкавшие на другой стороне комнаты, благодарно потеплели, а затем снова стали насмешливыми и взглянули на гостя точно так же, как смотрели через пустую раму.

— Недурны, не правда ли? — спросил художник тоном, разительно неподобавшим тому, о чем он говорил. — Это как раз такие вещицы, приятные, успокоительные, которые каждый охотно повесит у себя в гостиной. И надеюсь, вы заметили, сколько трудов я положил, чтобы добиться красивой заглаженной поверхности?

— Послушайте, — остановил его Тюльп. — Если у вас хватает разума, чтобы писать вот так, то вы не можете не понимать, что мы живем в век дураков.

Художник не ответил. Он просто встал и указал на натюрморт с тушей забитого быка, где красота и разнообразие фактуры являли какой-то дикий контраст с уродливостью сюжета, а потрясающе богатые красные, кремовые и пунцовые тона придавали подлинную осязаемость сырому мясу, сухожилиям, костям и мертвому жиру.

— Разве это не напоминает распятие, вернее сказать, висящего на кресте Иисуса? В сущности, это то же самое, только в более низком плане. Те же плоть и кровь… И вот это мы едим.

«Еще несколько шагов в том же направлении, и ты кончишь, как Гертье Диркс», — подумал врач.

— Зачем вы ограничиваете себя двумя свечами? — вслух сказал он. — Много вы этим не сэкономите, а глаза и настроение себе портите.

— Это Хендрикье придумала экономить на свечах. И начала она с кухни и маленькой гостиной. — Рембрандт взъерошил и без того растрепанные волосы. — Она хотела приберечь их, чтобы у меня здесь было светло, но теперь я понял, что свечи мне не нужны или, во всяком случае, их нужно очень мало. Когда я не пишу, предпочитаю сидеть в темноте.

— Это безумие!

— Безусловно. Должен признаться: я вообще во многом безумен. Например, работаю, как безумный. Сами видите, — Рембрандт мрачно и без всякого чувства гордости указал головой на выставку, разложенную перед ним. — Это не все — там, у стены, стоят другие. Я никогда еще не писал с такой быстротой.

— Так не время ли остановиться и отдохнуть?

— Отдохнуть? Да разве я могу?

— Ян и Грета предлагают вам приехать в Эймонд и пожить у них. — Тюльп вытащил из кармана письмо, не сожалея больше о том, что привез его, и находя в нем только один недостаток — то, что это было всего лишь письмо; но художник, не дав себе труда распечатать конверт, сунул его в карман штанов. — Пожалуй, вам следует поехать. Возможно, это пойдет вам на пользу.

— На пользу? Боже милостивый! Отдых в деревне, пикники, прогулки, веселые ужины и всякое прочее… — Рембрандт спохватился, и бранное слово не успело сорваться у него с языка. — Нет уж, с вашего позволения, я останусь здесь, пока меня не вышвырнут.

— Допускаю, что лично вас это не пугает. Но Хендрикье и Титусу будет, по-моему, тяжело. Им лучше бы при этом не присутствовать.

— Вот пусть и отправляются куда угодно, — гневно и презрительно отозвался художник. — Кто их держит? Пусть убираются в Эймонд или в другое место. Скатертью дорога!

— Но без вас они не поедут, и вы это знаете.

— Ну и дураки! Я только и мечтаю, чтобы меня оставили одного.

Художник говорил правду: это подтверждали и картины и сам их создатель, грязный, полный ненависти, умышленно отталкивающий всех и столь же мало общительный, как зверь, в которого всадили копье. Самому доктору тоже было бы лучше убраться отсюда — его особа раздражала хозяина, но Тюльп хотел уйти так, чтобы уход его не прозвучал упреком: он понимал, что его уязвленное самолюбие — пустяк в сравнении с сознанием одиночества, отверженности и позора.

— Я понимаю вас, — согласился он. — Это была мысль детей, Яна и Греты; я же был обязан передать вам письмо. Если я могу чем-нибудь вам помочь… Впрочем, я говорю глупости: ничего я не могу. — Тюльп взял свечу и, пробираясь между великолепными и жуткими полотнами, добавил: — Но если понадоблюсь, присылайте за мной.

— Погодите немного. Я хочу поблагодарить вас.

— За что?

— Право, не знаю. За то, что вас, одного из тысячи, не тошнит при виде вот таких картин.

— За это не благодарят.

— Я держусь другого мнения. Спокойной ночи, Николас!

Рембрандт не часто обращался к Тюльпу по имени: обычно он называл его «доктор» или «господин бургомистр», причем в последние годы произносил эти слова все более иронически. Но вернуться назад и обнять его было явно невозможно, и врач лишь задержался на пороге, чтобы коротко и не поворачивая головы бросить в ответ:

— Спокойной ночи!

Свет свечи, падавший перед Тюльпом на лестницу, выхватил из темноты Титуса, сидевшего на нижней ступеньке, озарил бледное поднятое вверх лицо, зажег огненные кудри.

— Отец еще работает доктор? — спросил он не вставая.

— Да. По-моему, работает. — Доктор еще не начал спускаться по лестнице, а вдогонку уже понесся скрип — Рембрандт снова взялся за шлифовку. — А что? Надеюсь, ты не собираешься дожидаться его?

Врач поставил свечу на пол и сел рядом с одиноким мальчиком, по-дружески обняв его хрупкие плечи.

— Не знаю. Иногда я сижу до тех пор, пока он не кончит, и мы выпиваем с ним на ночь по кружке пива. Но сегодня за ужином мне показалось, что он не в настроении. Как вы думаете, я не ошибся?

— Я думаю, что тебе надо лечь в постель и хорошенько выспаться.

— Да мне вовсе не хочется спать.

Припухшие веки и устало опущенные губы, красивые, но почти бескровные, явственно опровергали это утверждение.

— Хочется или нет, а в постель ты пойдешь. И я скажу тебе, что ты должен сделать еще: ты поедешь и Эймонд навестить Яна и Грету. Они хотят, чтобы ты с Хендрикье и Корнелией пожил у них с месяц, пока здесь не закончится переселение.

На секунду прелестное лицо мальчика осветилось — он представил себе деревню, сады, племенной скот, плодовые деревья, но эти детские мечты были тут же отброшены, и черты Титуса опять приняли не по годам взрослое выражение.

— А как же отец? Его не пригласили?

— Разумеется, пригласили. Я только что говорил с ним, но он не желает участвовать в поездке и останется здесь, хотя согласен отпустить вас. А ты ведь знаешь, как нужен Хендрикье отдых.

— Но она ни за что не поедет без него, даже если будет ненужна ему.

— Ну а ты? Разве ты не можешь поехать, если даже остальные останутся? Вид у тебя такой, что отдых тебе не помешает.

— Какой это будет отдых! Хендрикье не оставит его, а я не могу оставить Хендрикье, да и отца тоже. В деревне мне будет недоставать Корнелии, а Хендрикье и отцу — меня. Не знаю, замечают они это или нет, но я им помогаю. Я научился всему, что надо — торговаться на рынке, стирать белье и даже чистить трубы. Я им очень помогаю.

— Не сомневаюсь.

— Словом, сами видите: мне ехать нельзя, хоть и хочется. Да и никому из нас нельзя, пока отец остается здесь. А судя по тому, как идут сейчас дела в мастерской, он останется тут до последней минуты. Я так и представляю, как из-под него вытащат табурет, а он все еще будет писать и не бросит до тех пор, пока не унесут мольберт, — закончил Титус с приглушенным серебристым смехом, совсем как у Саскии, и смех этот в черном тихом доме прозвучал особенно неестественно.

Доктор тоже рассмеялся, хотя нашел отнюдь не смешной картину, которую нарисовал ему мальчик.

— Но довольно вам тратить на меня время, доктор. Даже когда мы полуночничаем, остальные люди должны ложиться спать в положенное время. Значит, вы думаете, он не хочет, чтобы я дожидался его?

— Я думаю, что тебе пора в постель.

— Хорошо. Иду.

Титус поднялся, взял свечу и проводил доктора по сверкающим плитам приемной.

— Еще раз благодарю за любезное приглашение, — сказал он. — Я напишу Грете и Яну — я ведь, помимо всего прочего, отличный секретарь. Да, чуть не забыл! Хендрикье просила передать вам самый горячий привет.

Мальчик распахнул массивную дверь и с минуту постоял на пороге, вглядываясь в темную благоуханную ночь, словно он был удивлен, что улица осталась на старом месте, и лишь наполовину верил, что за стенами дома существует иной, еще не разрушенный мир.