Амелия

А теперь, сэр, остается добавить лишь несколько слов. Однажды вечером, сидя на галерее театра Друри-Лейн, [61] я увидела в боковой ложе, расположенной ниже меня (в свое время эта особа всегда была ниже меня), ту самую вдову, о которой я уже вам говорила. Я еще не успела ее как следует разглядеть, как была потрясена зрелищем, от которого едва не лишилась чувств; как раз в эту минуту в ложу вошел Гебберс и сел позади нее.

Гебберс уже почти месяц как не был у меня, и я полагала, что он находится в расположении своего эскадрона в Йоркшире. [62] Представьте себе, что я испытала, увидя его чрезвычайно фамильярно беседующим с этой бесстыжей особой. Зрелище показалось мне нестерпимым, и я под предлогом внезапной болезни покинула театр вместе со своей спутницей в конце второго действия. Всю ночь я промучилась без сна, а наутро меня удостоила своим посещением хозяйка квартиры, которая после очень краткого предисловия осведомилась, давно ли я имела известия от капитана и когда надеюсь увидеть его? Мне недостало душевных сил собраться с ответом, и она продолжала: «Вот уж не думала, что капитан позволит себе подобное обращение со мной. Ведь мой муж был тоже, как и он, армейским офицером; и если человек занимает в обществе несколько более скромное положение, то это еще не значит, что людям дозволено его оскорблять. Да хоть кого угодно спросите, совершила ли я хоть раз в жизни недостойный поступок?» «Скажите, ради всего святого, сударыня, что вы имеете в виду?» «Что я имею в виду – вскричала она. – Да если бы я не считала вас супругой капитана Гебберса… его законной супругой… я бы вас на порог дома не пустила. Я желала бы довести до сведения капитана Гебберса, что хотя я и принуждена сдавать комнаты, я оказывала гостеприимство только людям порядочным». Она наговорила мне, сэр, еще много оскорбительных вещей в таком же роде, которые не стоит повторять, пока гнев не взял верх не только над моим терпением, но и над моим горем, и я не вытолкала ее из комнаты.

Не успела она удалиться, как явилась ее дочь и после многочисленных изъявлений жалости и участия уведомила меня, что, как ее матушка только что выведала у слуги Гебберса, тот женат на другой, и, «если вы об этом не знали прежде, прибавила она, – то я очень сожалею, что мне довелось сообщить вам такую скверную новость».

– Вообразите, мистер Бут, что я испытала, видя себя столь униженной – и перед кем?… перед дочерью женщины, сдающей комнаты внаем! Однако, собравшись немного с мыслями, я пришла к выводу, что любые опровержения тщетны, и в расчете на редкостную доброту этой рассудительнейшей девушки решила ничего не скрывать и в дальнейшем тоже довериться ей. Я ответила со всей твердостью, что ей не в чем раскаиваться, поскольку обстоятельство это было мне хорошо известно еще до того, как я поселилась в их доме.

«Простите меня, сударыня, – ответила девушка, – но вы никак не могли знать об этом так давно, ведь только неделя, как он женился, и прошлым вечером в театре впервые появился на людях со своей женой. Я, конечно, сразу догадалась, отчего вы так обеспокоились тогда, но не стала об этом заговаривать…»

«Со своей женой в театре? – переспросила я в нетерпении. – Какой женой? О ком ты говоришь?»

«Да о вдове, миссис Кэри, сударыня, – пояснила она, – на которой капитан несколько дней тому назад женился. Его слуга приходил сюда вчера заплатить за вашу комнату и рассказал об этом моей матушке».

– Уж не помню, что я ей ответила, и произнесла ли вообще что-нибудь. Я тотчас упала замертво на пол, и бедняжке стоило немалых усилий привести меня в чувство, потому что ни ее мать, ни их служанка не пожелали оказать мне помощь, считая, видимо, меня чудовищем, а не женщиной.

Едва я пришла в себя, как мне принесли письмо: негодяй признавался, что не решился на встречу со мной, и весьма участливо советовал мне попробовать помириться с родными, а в заключение, на случай, если мне это не удастся, изъявлял готовность платить мне двадцать фунтов в год на проживание в какой-нибудь отдаленной части королевства.

Стоит ли говорить, какой гнев вызвали во мне эти предложения. Вне себя от ярости я отправилась в портшезе к ненавистному дому, где меня беспрепятственно провели к негодяю, которого я приговорила к смерти, и, как только он оказался лицом к лицу со мной, я, не раздумывая, вонзила перочинный ножик, который с этой целью держала наготове в кармане, прямо ему в сердце. Меня немедленно схватили и вскоре доставили сюда, но за этот проступок я готова умереть и с радостью приму приговор суда.

Вот и вся моя печальная история – и, если я злоупотребила вашим терпением, чересчур подробно останавливаясь на событиях, заставивших меня особенно страдать, прошу вас простить меня.

Сказав все, что в таких случаях принято говорить, и присовокупив, сколь сильно он обеспокоен ее нынешним положением, Бут в заключение выразил надежду, что приговор все же окажется легче ожидаемого.

Слова Бута вызвали такой взрыв ожесточения и ярости, что мы не считаем уместным подробно на этом останавливаться; излив свои чувства, мисс Мэтьюз вдруг совершенно успокоилась и с крайне любезным выражением лица сказала:

– Ну, что ж, мистер Бут, полагаю, и у меня есть теперь право услышать ваш рассказ; поверьте, это не совсем праздное любопытство: ведь я была в какой-то мере склонна интересоваться всем, что касается вас; впрочем, это не имеет значения, те дни (прибавила она, вздохнув) теперь миновали.

Будучи человеком крайне добросердечным и благовоспитанным, Бут ответил, что ей нет надобности просить его дважды о том, что в его власти. Попросив, как водится в подобных случаях, о снисходительности, он уже собирался приступить к рассказу, когда в камеру вошел смотритель тюрьмы; известив даму, что обед готов, он прибавил: «Полагаю, сударыня, что поскольку джентльмен – ваш знакомый, он также должен пообедать с нами».

Мисс Мэтьюз ответила, что ей необходимо перемолвиться с джентльменом только одним словом наедине, после чего они оба последуют к столу. Вынув затем из кармана свой кошелек, в котором было более двадцати гиней, оставшихся после продажи золотых часов с репетицией, подарка отца, и еще кое-каких безделушек, она попросила мистера Бута взять сколько ему понадобится, сказав: «Вы же знаете, дорогой Уилл, я никогда не дорожила деньгами, а теперь, я уверена, мне они вряд ли сослужат большую службу». Бут неохотно согласился взять две гинеи, и они отправились обедать.

Глава 10

Застольная беседа в тюрьме, содержащая забавные рассуждения

За столом смотрителя сих мест (отнюдь не облыжно прозванных адскими) собрались: его помощник, именуемый обычно старшим надзирателем, мисс Мэтьюз, мистер Бут, мистер Робинсон, шулер, еще несколько арестантов обоего пола и некто Мерфи, стряпчий.

Смотритель тюрьмы, как только представилась возможность, завел разговор о деле мисс Мэтьюз и сказал, обратившись к Мерфи:

– Какая удача, что среди нас случайно оказался сегодня этот джентльмен. Уж поверьте, сударыня, более надежных рук для вашего дела и желать нечего. Лучшего защитника, я полагаю, не сыскать во всей Англии; ведь он, я знаю, часто выигрывал дело вопреки самым очевидным свидетельствам.

– Оставьте, сэр, – ответствовал Мерфи, – вы ведь знаете, я не выношу лести; впрочем, если леди доверит мне защиту, я сделаю все, что в моих силах. Ну, полно, сударыня, не падайте духом; непреднамеренное убийство и, стало быть, холодное железо, [63] вот и все, что, я надеюсь, будет в самом худшем случае, а может, нам удастся отделаться таким пустяком, как несчастный случай при самообороне или se defendendo. [64]

– Я, сэр, ничего не смыслю в законах! – воскликнула дама.

– Разумеется, мадам, – поддакнул Мерфи, – об этом и речи нет. Даже среди нашего брата, юристов, и то очень немного сыщется знатоков, да таковых и не требуется. Ведь в законодательстве немало бесполезной чепухи, касательно обвинительных заключений и отмены судебного иска, и отводов, и изъятия имущества, и присвоения чужой собственности и прочих материй, коими люди без всякой пользы забивают себе голову. Статья об уликах – вот главное, вот наш якорь спасения, вот тот руль, который невредимым направит судно in portum. [65] Улики – это все, это summa totidis, [66] поскольку de non apparentibus et non insistentibus eandem est ratio. [67]