Дорога исканий. Молодость Достоевского

Завета

в пользу юношества

Иоанном Гибнером

с присовокуплением

благочестивых размышлений.

Санктпетербург 1815 года»

Первые слова «предисловия автора» просто, ясно и к тому же коротко определяли смысл человеческой жизни. Конечно, предисловие не предназначалось для детей, но Федя, тогда еще не без труда складывавший из букв слова, внимательно прочитал его. «Самая совесть, — писал немец, — обязывает родителей воспитывать детей своих в страхе и наказании господнем, дабы научились они верить, по-христиански жить и наконец блаженно умирать». Итак, жить следовало для того, чтобы блаженно умирать, — не очень-то понравилась Феде эта цель! Зато поистине глубокомысленны были «полезные или благочестивые» размышления автора.

«Не должно людей, непригожих лицом, презирать, поелику бог, может быть, чем-нибудь другим одарил их», — поучал автор, и Феде, всегда считавшему себя некрасивым, надолго запомнились эти слова. Именно с той поры он стал верить, что обладает иным, особым, пока еще скрытым от окружающих даром. Что ж, каждый человек, даже если это маленький мальчик, живет надеждами!

Но главным в книге были краткие переложения библейских легенд и сопутствующие им плохонькие литографии: о сотворении мира, о пребывании Адама и Евы в раю и прочих важнейших событиях священной истории. Дети воспринимали их как занятные житейские эпизоды.

С помощью матери они быстро одолели Гибнера. Тогда в дом Достоевских стали ходить учителя — огромного роста, с черной взлохмаченной бородой дьякон Матвей Агафонов и невысокий, изящный, всегда корректный и подтянутый Николай Иванович Сушард.

Агафонов учил закону божьему. Он не начинал урока без возлияния и, прежде чем войти в зал, где за разложенным ломберным столом уже сидели, поджидая его, Миша, Федя, Варя и даже маленький Андрюша, обязательно заглядывал в кладовую к Алене Фроловне, которая, в соответствии с условиями найма, наливала ему стакан домашней наливки.

— Мой привет дражайшему юношеству! — восклицал он еще на пороге, затем подходил к маменьке, на протяжении всего урока рукодельничавшей в кресле у окна, почтительнейше целовал ей ручку и осведомлялся о здоровье. Лишь после этого он принимался за урок, состоявший в вольном изложении, с многочисленными дополнительными, часто весьма красочными, подробностями тех же, знакомых детям по Гибнеру, библейских преданий.

Агафонов обладал даром рассказчика и с первого урока пленил Федю. Глядя в его горящие глаза, слушая громовые раскаты его голоса, обрушивающего проклятия на головы нечестивцев, Федя глубоко проникался сознанием величия и гармонии мира. Бог представлялся ему мудрым и могущественным творцом этого замечательного мира. Правда, и здесь было много непонятного, и он иногда удивлял учителя вопросами, которые тот принял бы за богохульство, если бы не открытые, честные, смотревшие на него с наивным доверием Федины глаза.

— Если бог живет на небе, то зачем ему ноги? — спрашивал он задумчиво.

Агафонов смотрел на него недоуменно: ну откуда мальчишка взял такую чепуху?

— Почему же ты думаешь, что у бога есть ноги?

— Так ведь вы же сами говорили, что бог пришел на помощь Исайе! И потом — ведь человек создан по образу и подобию божьему, значит, раз у человека есть ноги, то и у бога должны быть! — отвечал Федя убежденно.

— Бог бестелесен, — произносил Агафонов скороговоркой, стремясь отделаться от навязчивых Фединых вопросов и перейти к другим рассказам.

Но мальчик не унимался:

— А как же наш бог Иисус Христос всюду нарисован с усами и бородой?

Случалось, Агафонов отделывался просто. «Ну, это, братец ты мой, покрыто мраком неизвестности!» — говорил он, словно отмахиваясь от Феди. Но бывало и так, что он хотел ответить — и тогда находился в явном затруднении. Обычно на помощь приходила маменька.

— Отец дьякон все объяснит тебе после уроков, — говорила она.

Но и маменька и Федя прекрасно знали, что после уроков отец дьякон наскоро поцелует ее руку и вновь устремится в кладовую к Алене Фроловне.

Хуже всего было, когда Агафонов повторял с мальчиками пройденное. Бывало, зажав книгу между коленями, он громко спрашивал: «Ну, а что же ангелы-то делают? Кашу едят, что ли? — И скучно отвечал: — Ангелы славословят господа клирами небесными… А ну повторите!»

Мальчики повторяли, но, как и учитель, оставались холодными и равнодушными.

Уроки Агафонов спрашивал строго, требуя заучивания «вдолбежку» общепринятого руководства — известных тогда «Начатков» митрополита Филарета. Впрочем, он и не мог поступать иначе, потому что во всех учебных заведениях на приемных экзаменах требовались ответы наизусть. У Феди была хорошая память, и он без всяких затруднений шпарил по Филарету: «Един бог, во святой троице поклоняемый, есть вечен, то есть не имеет ни начала, ни конца своего бытия, но всегда был, есть и будет». Став несколько постарше, он перестал искать смысл в религиозных догматах. Сознание безнадежности этого занятия заставило его усвоить широко распространенную мысль о том, что смысл веры именно в вере без рассуждений, в вере даже вопреки здравому смыслу. И так как сомнение в бытии божьем тогда еще было для него совершенно невозможно (оно просто и не могло появиться в такой религиозной семье), то он временно успокаивался на этом. Отец дьякон был вполне доволен учеником, — недаром он всегда ставил Федю в пример Мише, который был лишен не только замечательной памяти младшего брата, но и свойственной ему пытливости ума и живости воображения.

Совсем иначе, чем дьякон, вел себя учитель французского языка Николай Иванович Сушард.

Обычно он торопливо вбегал в зал, оживленный и в то же время озабоченный, раскрывал книгу в первом попавшемся месте и, тыкая в ярко раскрашенный рисунок, как-то заискивающе спрашивал:

— Que ce que c’est?

Сушард давно жил в России, говорил по-русски так же хорошо, как и по-французски, но во время уроков не произносил ни одного русского слова. Мальчики довольно скоро научились его понимать, вообще делали несомненные успехи, и маменька не переставала нахваливать Сушарда.

Однако на его уроках было скучно. Недаром Федя всей душой предпочитал ему нескладного, но всегда живого и горячего Агафонова.

Конечно, такое учение не могло продолжаться долго; сразу же после возвращения из деревни мальчики почувствовали, что назревают серьезные перемены. Как раз в это время Ванечка Умнов поступил в гимназию, и Федя думал, что его и Мишу тоже отдадут в гимназию. Однако родители рассудили иначе.

Недоверчивое отношение к гимназиям, характерное для богатых дворянский семейств, распространилось и на Достоевских. Рассказы о произволе гимназического начальства, о принятых в гимназиях телесных наказаниях сделали Марию Федоровну резкой противницей гимназий. У отца были другие соображения, он полагал, что в частном пансионе у его детей будут более внимательные и знающие свое дело наставники, к тому же частные пансионы гарантировали знание иностранных языков, что много значило и для положения в обществе и для служебной карьеры. Поэтому решено было сдать мальчиков в частный пансион.

Но пока они были малы и недостаточно подготовлены для пансиона. Поразмыслив, Михаил Андреевич принял предложение Николая Ивановича Сушарда отдать мальчиков к нему в семью на полупансион, с обязательством в течение одного года подготовить их к экзаменам в любой из частных дворянских пансионов Москвы.

Оказалось, что тонкий, стройный, всегда оживленный Николай Иванович совсем не молод, — во всяком случае, два сына Николая Ивановича уже учились в университете. За лето, проведенное мальчиками в деревне, Николай Иванович и его семейство превратились из Сушардов в Драшусовых. Фамилия Драшусов образовалась посредством обратного чтения фамилии Сушард и присоединением русского окончания «ов». Разрешение на перемену фамилии Николай Иванович получил непосредственно от царя — он преподавал французский язык в Екатерининском женском институте и однажды, когда царь посетил этот институт, набрался смелости и лично обратился к нему со своей просьбой.