Повстанцы

Вот наконец с горки ползет Ионас Кедулис с волами бурым и чалым. У Пятраса от сердца отлегло: слава богу, не последний! Еще остаются Бержинис, Вашкялис и кое-кто с другого конца села, если только те вообще сегодня покажутся. Ионас явился — стало быть, Катрите обед принесет. Пятрас, довольный, стрельнул кнутом и подналег на соху.

Теперь уже все кругом гудело от выкриков, пощелкиваний и понуканий. Постепенно пахари словно вперегонки стали кричать: "Соловый, черный, чубарый, бурый, чалый, буланый — право! лево!.. Эй!.. Ослабь!.. Заходи! Борозду, борозду! Прямей!.."

Волы, умные животные, зная голос хозяина, понимали, что от них требуется. Повинуясь, где нужно, и не обращая внимания на зряшные окрики и взмахи кнута, они ровным шагом терпеливо тащили свое ярмо и соху, разворачивая борозду за бороздой во влажной земле.

Все поле села Шиленай теперь пестрело покрикивающими пахарями и волами разных мастей. Издали казалось, будто огромные жуки, ожив под весенним солнцем, ползут и копаются в согревшейся пашне. Стаи грачей и ворон, поживившись вывороченными из земли червями, копошились, гомонили и затевали драки на влажных, пашнях.

Пахари и волы работали без передышки, разве что у кого-нибудь испортится соха или соскочит сошник. Все это исправляли на ходу, чтобы не отставать от соседей. Ведь пашут не на помещика, а на себя. Для поместья можно и так, и сяк, и еще кое-как, ежели только не стоит над душой управитель или приказчик. А здесь, на своих полосках, всякий хочет себя показать.

Солнце дошло уже почти до середины неба, лбы покрылись испариной, и не у одного уже в животе урчало, и не один все чаще поглядывал на пригорок — нет ли там бабы или ребенка с деревянными судками. Внезапно Даубарасовы волы, проведя борозду до лужка, остановились. Понапрасну надрывался старик: "Чубарый, ослабь, сивый, сивый, заходи!" Чубарый и Сивко, понурив головы, пыхтели и не трогались с места.

— Ну что же, обед так обед, — согласился старик, откидывая кнут. Он знал: ежели Чубарый и Сивко решили, что пришло время обеденного отдыха, то уж их никакой силой дальше не сдвинешь.

Проведя до конца борозду, остановились и черный с соловым у Пятраса Бальсиса. Их примеру последовали другие, и вскоре полуденная тишина воцарилась на шиленских полях. Только вороны, грачи и сороки горланили как ни в чем не бывало, да жаворонки заливались в вышине, и какие-то пташки щебетали в кустах у полей — на них только еще раскрывались набухшие почки.

Тем временем на дороге, на холмике, загомонили и показались женщины и ребятишки. Одни несли в руках судки, другие тащили на плечах плетенки с кормом для волов. Кто помоложе, пошел навстречу домочадцам, а старшие выжидали, пока им принесут и развяжут миску с едой, положат перед ними хлеб. Убогая, никудышная пища у крепостного, да вдобавок в постный день — пятницу. Гороховая похлебка, заправленная постным маслом, — не всем доступное яство. Многие довольствовались пареной свеклой, незабеленной картофельной похлебкой, тюрей да хлебом с солью и луком. Мешанка из овсяной соломы для волов была едой полакомее, чем для крепостного постная пища. Но все смачно уписывали принесенную снедь, и не думая о куске пожирнее. Ели молча, каждый свое, поставив на колени миску или горшок.

Пятрасу обед принесла Онуте, а мешанку для волов — Микутие. Мальчуган теперь лазил по кустам, искал ракиту и ольху для дудок и свистелок.

Пообедав, пахари подошли друг к другу: старики покурить трубку, молодые позубоскалить, померяться силами. Казис Янкаускас недавно получил от корчмаря коробок с фосфорными спичками, чем теперь всячески похвалялся. Не все еще видали новинку. Даубарас уже некоторое время бил огнивом по кремню, но никак не удавалось зажечь трут.

— Эх, дядя, никак на старости лет огниво притупилось или кремень раскрошился? — потешался Казис. — Глянь, как огонь высекать.

Он достал спичку, подняв ногу, натянул штанину и быстрым взмахом чиркнул фосфорной головкой. Спичка зашипела, пустила вонючий дымок и вспыхнула синим огоньком.

— Давай трубку, раз-два разожгу, — горделиво предложил озорник, подсовывая старику крохотный факел.

Но старик разозлился:

— Проваливай! Пеклом разит от твоей выдумки! Табак мне испоганишь, — и, дунув, погасил спичку. Потом так саданул огнивом о кремень, что сноп искр посыпался из-под ногтя и трут мгновенно задымился.

А Пятрас Бальсис подошел к Катре Кедулите, которая вместе с Онуте искала на косогоре щавель.

— Споем, девушки. Первый день страды. Запоешь и работа лучше пойдет. И весь год будет спориться.

— Не знаем мы пахотных песен, — отговаривалась Катрите. — Будете лен сеять, тогда споем.

— А этой не знаешь, Катрите? — Пятрас затянул:

— Не умею, — отнекивалась Катрите, — верно, не из наших мест песня.

— Твоя правда, — подтвердил Пятрас, — этой песне я научился у дяди, от ихнего батрака, Тот был нездешний.

На полоске Якайтиса, где возилось несколько парней помоложе, кто-то зычно завел:

Когда песня утихла, Микутис в кустах, в насмешку над песенниками-пахарями, на свой лад загорланил:

Но никто не обращал внимания на дразнилку пастушонка. Время быстро летело, и кто постарше уже поглядывал на солнце, но волы еще жевали жвачку, и пришлось малость обождать. Все наслаждались полуденным отдыхом и не заметили, как через кустарник пробрался невысокий, щуплый пожилой человек, одетый не по-крестьянски, и, остановившись у пашни, глядел на пахарей, словно выискивая, с кем бы заговорить. Наконец он подошел к старшим — Даубарасу, Григалюнасу, Бразису.

— Бог в помощь, братцы! Хорошо пахота начинается, — заговорил он, кивнув головой.

— Спасибо. Отлично начали, дай бог, чтобы конец такой был, — отозвался Даубарас.

Пришедшего все узнали. Это был шляхтич Дымша, по ласковому прозвищу — Дымшяле. Пахари приветливо встретили его и обступили, рассчитывая услышать новости от много видевшего и много знавшего лекаря. Где он только не бывал! Ему знакомы чуть не все города и местечки Литвы, чуть не все поместья и еще множество других углов. По его словам, он ездил по чугунке, был в Петербурге и в Варшаве, а о Вильнюсе и Каунасе нечего и говорить! Поездом добрался до Караляучюса — Кенигсберга, а вернулся через Клайпеду. Долгое время он хвалился привозными немецкими лекарствами, да и теперь еще часто этим величается. Поселяне считали Дымшяле своим, доверяли ему и охотно выслушивали его рассказы и советы. Среди крепостных поместья Багинай он часто появлялся и утешал надеждой на лучшие времена. Но на этот раз Дымшяле выглядел озабоченным и не обнадеживал шиленцев.

— Хорошо ты сказал, Даубарас, чтобы и конец такой был, — повторил он слова старого пахаря. — Но, может, конец и не такой выйдет, — двусмысленно добавил он, многозначительно глядя на крестьян.

Сташис, самый мнительный из всех, тревожно спросил:

— А что?.. Что-нибудь слышали, пан?

Дымшяле не спешил с ответом. Он достал табак, понюхал, чихнул и вместо ответа спросил:

— Так тут все хозяева села Шиленай?..

— Шиленские, да не все, — ответил Якайтис. — Не хватает Вашкялиса, Бержиниса, Пальшиса, Папевиса…

— Село немалое. И земля, видать, не из плохих.