Авиньонские барышни

Герр Хаар прибыл на черном немецком автомобиле, новеньком и блестящем, напоминавшем одновременно и насекомое, и танк времен Grande Guerre. Мы стояли в Ретиро на просторной песчаной площадке, у высоких деревьев, под равнодушным июньским небом, солнечные лучи уже вовсю хозяйничали в неподвижном воздухе, густой аромат травы вызывал мысли о пикнике, и все это никак не соответствовало тому, что должно было здесь произойти. Немцу поднесли футляр с двумя старинными пистолетами, он ухмыльнулся, видимо сравнивая их мысленно с новейшим германским оружием — поэзия и романтика были ему чужды, — выбрал один из двух пистолетов и внимательно осмотрел его. Секунданты в сюртуках выглядели элегантнее дуэлянтов. Дуэлянты меня немного разочаровали. Немец смотрелся сержантом, а дон Жером словно только что поднялся с постели и поспешил на поединок, не приведя себя в порядок. И правда, к чему это, если тебя скоро может не стать? Мы стояли далеко, все казалось театральным спектаклем. Они соблюли весь протокол — отсчитали шаги, выслушали секундантов, встали спиной друг к другу.

— Дуэль кончается смертью, — сказала мне тетушка Альгадефина.

У меня в горле встал ком.

— А почему не до первой крови?

— Это когда дерутся на шпагах, но теперь шпагами не пользуются.

Они повернулись и уже прицеливались, но вдруг опустили пистолеты — невесть откуда между ними возник целый гусиный выводок. В публике раздались нервные смешки. Начали снова. Мне показалось, что теперь все пошло быстрее. Высоко в ветвях страшно, словно агонизируя, кричали павлины, а лебеди бесшумно скользили по неподвижной воде, равнодушные к спектаклю. Лебедя часто воспевают поэты, и он выглядит у них глуповатым и тщеславным. Больше всех в этом виноват Рубен. Дон Жером лежал на земле, он был мертв. Звучали голоса военных, а два выстрела, слившихся в один, уже поглотило зеленое молчаливое утро. Мария Эухения рухнула на тело возлюбленного, как подкошенная. Тишина нарушалась дежурными словами и действиями, всегда производимыми в таких случаях. Я едва знал дона Жерома, но Мария Эухения была одной из моих тайных любовей, и я заплакал от жалости к ее разбитому сердцу. Выстрелы разбудили Ретиро, и парк бурно раскрывал свою зелень новому дню, распускаясь, словно огромный бутон розы.

Дон Мигель Примо де Ривера, вдовец, человек казармы, установил диктатуру с согласия короля, того самого сеньора из маленького шале в Гиндалере. Дон Мигель Примо был партнером по ломберу прадеда дона Мартина, они играли в мадридском Казино, и дон Мартин пригласил его на косидо в четверг, и конечно этот военный ловелас вмиг был сражен иронией и красотой тетушки Альгадефины.

Фанфаронистый солдафон, не то чтобы красивый, но и не уродливый, без тени печали на лице, весь в наградах, со шлейфом побед и неизменно окруженный друзьями. Тетушка Альгадефина решила, что с этим сеньором, который командовал всей Испанией, можно пофлиртовать, и это был ее ответ королю, если, конечно, когда-то она была именно его подругой или невестой, чего она не знала точно, чего не знал никто, чего не знаю и я.

— Сеньорита, вы мадридский цветок, достойный садов Андалузии.

— Для генерала вы несколько банальны, дон Мигель.

— Зубастая девушка, да?

— Но ваш комплимент не слишком оригинален.

— Хотите работать в моей личной канцелярии?

— Нет.

— Кажется, вы начитанны и могли бы помочь мне с текстами моих публичных выступлений.

— Я внучка дона Мартина Мартинеса, мой дедушка — либерал, и я не пойду на службу к диктатору.

— Но вы же не откажетесь пойти со мной на праздник, ведь вы так любите Мадрид [48].

— Я пойду, но не ради вас, а ради Мадрида.

Прадед дон Мартин всех своих знаменитых друзей приводил домой, чтобы продемонстрировать нам, с людьми какого круга он общается, и ему было все равно, кого он ведет — либерала или диктатора. Я в этом видел большую внутреннюю свободу прадеда, а спустя несколько лет неожиданно для себя осознал, что пошел в него. И мне это очень понравилось. Надо знать свои корни. А не знать их, как сказал однажды за обедом Бароха: «Мы, баски, не знаем своего происхождения», — это ведь все равно что расти в приюте, и, возможно, причина плохого воспитания и плохой прозы Барохи именно в том, что он «не знает своего происхождения», хотя как-то он пришел на обед очень важный и показал нам генеалогическое древо, состряпанное ему профессионалами-мошенниками. Бароха был сеньоришкой, я на обедах по четвергам хорошо различал испанских грандов, идальго и сеньоришек: идальго были мой прадед дон Мартин Мартинес, Унамуно, Рубен (возможно, он был идальго индейским), и дон Мигель Примо тоже. Сеньоришками были Гальдос, Бароха и другие подобные типы.

— А Пикассо идальго или сеньоришка, дорогой племянник?

— Пикассо — цыган, и цыган гениальный.

Валье-Инклан был идальго, а вот Асорин — сеньоришкой.

Идальго был король или его двойник, а сеньоришкой — Кановас [49]. Дон Мигель Примо де Ривера несколько вечеров подряд водил тетушку Альгадефину на праздник именно в Ретиро, и случившийся там молодой претенциозный журналист Сесар Гонсалес Руано [50] предрек в своей газете скорую женитьбу диктатора, назвав тетушку Альгадефину его невестой. Он даже явился в дом, чтобы взять у нее интервью, но она отказала, сославшись на повышенную температуру.

На праздничном Растро [51] властитель Испании и тетушка танцевали чотис [52]. В Ретиро они стреляли по мишени в форме домика. Тетушка Альгадефина всегда выигрывала бутылку анисовой настойки и уносила ее дедушке с бабушкой.

— Вы отлично стреляете, сеньорита.

— Все дело в умении сосредоточиться, дон Мигель.

— Я готов хоть сейчас зачислить вас в Легион в Алхусемасе [53].

— Вот только я на стороне берберов, генерал.

— Как вы изысканны и находчивы.

— Я просто говорю то, что думаю. Там слишком много испанцев. А Африка должна принадлежать африканцам.

— А как же империя?

— Эта ваша Империя — просто гадость.

— Такое нельзя говорить человеку, стоящему во главе империи.

— Тогда не надо меня приглашать. Да об этом каждый день все газеты пишут.

— Интеллектуалы, вроде Унамуно? Ясно-ясно, он ведь бывает у вас дома.

— Унамуно тут ни при чем, у меня своя голова есть.

С каждым днем дон Мигель влюблялся все сильнее. Он оказался простым, симпатичным, веселым, любителем хереса и быстро стал своим в доме. Он старался не пропускать обеды по четвергам. Унамуно ему говорил:

— Генерал, все кончится тем, что вы вышлете меня из Испании.

— Бог с вами, вы же национальное достояние.

Дон Мигель Примо чередовал белое вино с кофе и слушал, как тетушка Альгадефина играет на фортепьяно.

— Почему вы всегда играете Шопена, сеньорита?

— А что нравится вам, генерал?

— Вагнер.

— Как всем военным.

— А это плохо?

— Это тревожная музыка.

— Тревожная?

— Да, музыка Вагнера захватывает, но она давит на тебя, а музыка Шопена легкая, она уносит тебя на небеса.

— Превосходно сказано.

— Не мной.

— А кем?

— Одним французским писателем.

— Хорошо, давайте слушать Шопена.

Дон Мигель совершенно потерял голову от тетушки Альгадефины, и она попросила прадеда, чтобы он пореже его приглашал. Диктатура — вещь очень простая, абсолютно незаконная и, как правило, не имеет будущего. Это все равно что уличного регулировщика взять и поставить управлять страной. Тетушка Альгадефина быстро устала от грубоватых ухаживаний дона Мигеля.