Сокровища Улугбека

Али Кушчи постучал в ворота тяжелым медным кольцом, предназначенным для того, чтоб пришедший дал таким образом знать о себе. Довольно долго не отвечали. Потом глухо послышалось:

— Торговли сегодня нет и не будет.

— Я из медресе… друг мавляны Мухиддина… Передайте ему, что пришел мавляна Али Кушчи.

Первое, что увидел Али Кушчи, когда ему наконец открыли, был какой-то смуглолицый великан, вооруженный саблей. «Ого, у хаджи своя стража?»

— Здравствуйте, устод.

Тихонько приоткрылась на веранде одна из дверей, и тоненькая, словно лоза, молодая женщина в темно-синем платье до щиколоток и с голубым шелковым платком на голове предстала перед Али Кушчи. Она остановилась у порога, потупив глаза и прикрыв лицо розовой кисеей.

«Вот так день выдался сегодня, — подумал мавляна. — Сразу с обоими влюбленными повидался за какие-нибудь полчаса».

— Пусть жизнь твоя будет долгой, дочь моя. Дома ли отец, да ниспошлет аллах вам обоим счастье?

— Дома, устод. Добро пожаловать к нам.

Через веранду Али Кушчи прошел в прихожую, а потом налево в знакомую комнату — опочивальню мавляны Мухиддина. Просторная эта комната с необыкновенным, редкой цены золотым светильником в хрустальных подвесках, что мог быть принят и за дворцовый, застлана китайскими коврами. На сложенных в несколько рядов шелковых одеялах — курпачах [31], на пуховых подушках лежал мавляна Мухиддин. Он не спал и, увидев гостя, столь раннего и неожиданного, хотел было встать с ложа, но Али Кушчи опередил его:

— Ради аллаха, не беспокойтесь обо мне и простите, что тревожу в такую рань да еще занедужившего друга своего, — и, сказав так, заторопился к Мухиддину, присел на колени близ него, пододвинув под ноги себе одно из одеял.

Мухиддин, мужчина немолодой, ему перевалило за сорок, выглядел больным: худой и длинный, он лежал сейчас под дорогой собольей шубой, подогнув ноги в коленях, голову он повязал вышитым шелковым платком, а сверху надел остроконечную тюбетейку.

— Да ниспошлет вам аллах столь желаемое мной исцеление, — Али Кушчи поднял ладони к лицу. — Что сказал лекарь, мавляна?

Мухиддин приподнялся на локтях. Позвал слугу.

Лепешки были горячи и свежи, самса просто таяла во рту, мед, миндаль и кишмиш в тонких фарфоровых вазочках порадовали бы всякого любителя и знатока сладостей, а беседа дальше взаимных расспросов о самочувствии так и не продвигалась. Али Кушчи все время казалось, будто в комнате, знакомой ему, чего-то не хватает. И вдруг его осенило: не было книг на полках! Их заменили хрупкие китайские блюда, стоящие на ребре, прелестные пиалы в золотых ободках, серебряные подносы, отчеканенные по всему полю; изящные медные кувшины и кувшинчики перемигивались в солнечных лучах с разноцветными вазами и тарелками.

Али Кушчи оторвал недоуменный взгляд от полок вдоль стен, перевел его на полулежащего, почти закрывшего глаза свои Мухиддина. Недоброе предчувствие кольнуло Али Кушчи. Он не спросил, что случилось с книгами мавляны Мухиддина, вместо этого сказал:

— Вчера я был в Кок-сарае у устода.

Мавляна Мухиддин шевельнулся, открыл глаза, кашлянул тихонько:

— И к вашему слуге повелитель присылал гонца… Да что я мог сделать, кроме как обратить к повелителю покорнейшую просьбу простить мне мой недуг, столь неуместный, но оттого не менее сильный… — Мухиддин почему-то покраснел, приподнялся с той же живостью, что и в начале встречи, стал настойчиво угощать гостя. О здоровье Улугбека он не спросил.

— Досточтимый устод передал вам свой привет, — сказал Али Кушчи.

— Да будет он в вечном здравии. Прошу, угощайтесь, откушайте этих яств, почтенный мавляна, — Мухиддин придвинул к Али Кушчи кушанья, разломил лепешку.

Не без холодности Али Кушчи продолжил:

— А вместе с приветом досточтимый устод высказал одно особое пожелание…

Пальцы Мухиддина, ломавшие лепешку, остановились.

— Пожелание? Какое пожелание?

— Да будет вам известно, уважаемый мавляна, сегодня утром повелитель пошел войском против сына своего, мятежника. Станем надеяться, что всевышний вновь не оставит милостью нашего устода и повелителя. И все же, — Али Кушчи тяжело вздохнул, — и все же… откуда нам, простым смертным, постичь волю аллаха… Если птица счастья — хумо бросит свою тень не на устода, а на шах-заде, на сына, что будет значить, что удача отвернулась от отца… то тогда… тогда на нас с вами, друг мой, повелитель возложил обязательство сберечь, укрыть самые ценные книги и рукописи из его… из нашей обсерватории.

— Укрыть?.. Не понимаю, где укрыть?

— Разумеется, в надежном месте, мавляна.

— Это место… мой дом, мавляна?!

И такой испуг мелькнул на лице Мухиддина, что Али Кушчи с трудом скрыл усмешку.

— Нет, друг мой, ваш дом не подходит для того, о чем мы беседуем. Ведь речь идет не об одной книге, и даже не о десятке книг: пять или шесть верблюдов не поднимут этого клада.

Мавляна Мухиддин затеребил край скатерти, поигрывая nepcl-нями.

— Коль скоро мой дом не подходит для укрытия столь большого числа книг, то чем же может быть полезен ваш покорный слуга? Не понимаю, чего вы, почтенный друг, ждете от меня?

— Что ж тут непонятного, мавляна? — Али Кушчи уже еле сдерживал возмущение. — Устод считает нас с вами своими ближайшими шагирдами, он соблаговолил возложить на нас эту задачу. Разве воля устода не закон для шагирда?.. Я и пришел посоветоваться, как выполнить волю устода.

Огорченный таким поворотом дела, мавляна Мухиддин вымолвил:

— Прошу снисхождения к вашему слуге, мавляна, но задача кажется мне настолько трудной, что без совета благословенного родителя своего не рискую за нее взяться. Если вы позволите…

И Мухиддин, забыв о недуге, торопливо встал с одеял, сунул ноги в узенькие лодочки — кауши, сделанные из блестящей узорчатой кожи.

Мавляна Мухиддин оставил Али Кушчи одного.

Медленно вращая в пальцах расписную пиалу, Али Кушчи вспоминал день, когда хаджи Салахиддин устроил в своем доме пир, созвав всех ученых мужей Самарканда. Был повод: Мухиддин стал мударрисом в медресе Улугбека. Пир тот, нельзя забыть, удостоили посещением благословенный Салахиддин Кази-заде Руми и сам повелитель-устод. Ювелир выложил перед устодом редкие старинные рукописи, что собирались для мавляны Мухиддина долгие годы, и тем заслужил похвалу Улугбека… В сущности, все богатство этого дома, почет, коим умело пользовался его хозяин ювелир, — все это по милости султана, благоволившего к Мухиддину. Да, Мирза Улугбек высоко оценил знания и способности молодого мавляны: несмотря на молодость, сделал его мударрисом, положив немалое жалованье. Еще больше, может быть, выиграл отец: хаджи Салахиддин был зачислен в тарханы, и уж ему ли, освобожденному от всех податей и налогов, было не развернуться со своими финансовыми дарованиями! Мирза Улугбек дал ему грамоту, освобождающую даже от налога — тамги, обязательного, казалось бы, для всех торговых людей. Словом, хаджи Салахиддин милостью Улугбека превратился во влиятельного в Мавераннахре человека, не говоря уже о том, что стал самым большим, пожалуй, скупщиком и менялой денег в Самарканде. «Что же он предпримет теперь, когда на голову устода пала беда?» — подумал Али Кушчи.

Хаджи Салахиддин вошел в комнату неторопливо, приостановился у порога, чтоб внимательно оглядеть гостя. Опирался он на белую трость слоновой кости, но двигался легко и непринужденно, несмотря на свои семьдесят лет. Была в ювелире скрытая, не заметная первому взгляду красота — в одежде безукоризненного вкуса и понимания своего возраста, в худобе лица, почти гладкого, без морщин, в статности, делавшей его, маленького ростом, гораздо выше, во взгляде, острота которого сравнивается обычно с орлиной.

Али Кушчи поднялся и отвесил вошедшему почтительный поклон.

Старик приставил к стене трость, любовно погладив ее рукоятку, инкрустированную жемчугом, неторопливо прошел на почетное место и опустился на курпачу. Али Кушчи и сыну указал, куда сесть — рядом, по обе стороны от себя.