Кровь и песок (СИ)

Едва утолив голод, мальчик снова убегал из дому, пользуясь свободой, которую ему предоставляли частые отлучки матери, уходившей на работу.

На улице Кампана, почетном форуме страстных любителей боя быков, куда вмиг долетали все сенсационные новости, он узнавал от своих сверстников вести, приводившие его в неописуемый восторг: 422 — Сапатерин, завтра — коррида.

В провинции в день престольного праздника устраивались капеи, на которые устремлялись юные тореро в надежде, что смогут потом похвастаться участием в бое быков на прославленных аренах Асналькольяра, Больюлоса или Майрены. Они отправлялись в путь с вечера, летом — перекинув плащ через плечо, зимой — закутавшись в него, с пустым желудком и неисчерпаемым запасом историй о быках.

Если путь был далек, они проводили ночь под открытым небом или просились на сеновал при постоялом дворе. Горе виноградникам, бахчам и тутовым деревьям, встречавшимся на их пути в жаркие месяцы. Единственной заботой мальчишек была угроза встретиться в селе с другой такой же ватагой, соперничающей «квадрильей», которой, чего доброго, пришло в голову отправиться на ту же капею.

Достигнув цели путешествия, пропыленные насквозь, усталые и разбитые, ребята являлись к алькальду; самый бойкий из них, взяв на себя роль импресарио, начинал расхваливать достоинства «своих людей», и юные искатели славы были рады-радешеньки, если великодушный алькальд отводил им место на муниципальной конюшне; когда же, сверх того, он угощал их ольей, они в несколько минут очищали горшок.

На сельскую площадь, огороженную повозками и скамьями, выпускали одного за другим огромных старых быков, испещренных шрамами и рубцами — горы мяса, увенчанные мощными рогами, хранившими следы битв. Много лет подряд они уже участвовали в праздничных корридах по всей провинции, почтенные, умудренные опытом ветераны, постигшие все тайные уловки и ухищрения ремесла.

Местные парни, устроившись в безопасном месте, кололи быков пиками, но зрителей занимали не столько быки, сколько юные «тореро», явившиеся из Севильи. Они размахивали плащами перед мордой быка, и хотя колени у них дрожали от страха, сытый желудок придавал им бодрости. Зачастую они кубарем катились по арене, вызывая бурю восторга среди публики. Но стоило перепуганному насмерть мальчугану броситься в поисках спасения к барьеру, как бессердечные зрители осыпали его бранью, хлопали по рукам, уцепившимся за ограду, и палками гнали обратно на середину арены. «Назад, бесстыдник! Нечего прятаться от быка, хвастунишка!»

Случалось, «матадора» уносили на руках, мертвенно-бледного, с остекленевшими глазами и головой, упавшей на грудь, из которой вырывались хриплые вздохи. На помощь приходил коновал и, не видя следов крови, успокаивал окружающих: простое  сотрясение, ведь мальчишка пролетел по воздуху изрядное расстояние, прежде чем грохнуться, как куль муки, на землю. А то случалось, мальчуган попадал под тяжелые копыта огромного животного. На пострадавшего выливали ведро воды, чтобы привести в чувство, и отпаивали водкой из Касальи-де-ла-Сьерры — словом, ухаживали, как за принцем.

И снова на площадь. Под вечер, когда на арену выгоняли последнего быка, двое из «квадрильи», выбрав плащ получше и ухватив его за концы, обходили скамьи, выпрашивая вознаграждение. Если зрители были довольны подвигами пришельцев, медяки щедро сыпались в красную тряпку. Закончив корриду, «квадрилья» собиралась в обратный путь, зная, что кредит на постоялом дворе исчерпан. По дороге, при дележе медяков, увязанных в узелке, нередко затевались ссоры.

Остаток недели был посвящен хвастливым воспоминаниям о совершенных подвигах в кругу друзей, не принимавших участия в приключении и жадно внимавших рассказу. Герои повествовали о «верониках» в Гарробо, о «наваррах» в Лоре или об ужасной ране, полученной на площади в Педросо, стараясь при этом подражать манерам и жестам заправских тореро, которые в своем вынужденном безделье утешались бахвальством и враньем.

Однажды сеньора Ангустиас больше недели не получала вестей от сына. Наконец до нее дошли смутные слухи, будто он ранен на арене в Тосине. Боже ты мой! Где этот город, и как до него добраться? Считая сына погибшим и горько его оплакивая, мать уже решила ехать к нему, но едва она собралась в путь, как на пороге появился сам Хуанильо; бледный и ослабевший, он, как истый мужчина, с задором рассказал о полученном ранении.

Пустяки, удар в ягодицу, рана глубиной в несколько сантиметров. С бесстыдством победителя Хуан предлагал соседям взглянуть на рану и убедиться, что палец не достает до ее дна. Он гордился распространявшимся вокруг него одуряющим запахом йодоформа и хвастал вниманием, оказанным ему в этом городке, несомненно самом лучшем из всех городов Испании. Богатые жители, так сказать местная аристократия, справлялись о его здоровье; сам алькальд пришел навестить пострадавшего и даже снабдил его деньгами на обратный путь. В кошельке Хуана еще звенели три дуро, и со щедростью, присущей великому человеку, он тут же отдал их матери. В четырнадцать лет заслужить такую славу! Гордость Хуана не знала предела, когда на Кампане некоторые тореро — не сомневайтесь, самые настоящие тореро! — обратили внимание на мальчугана и стали спрашивать, как заживает его рана.

После этого случая Хуанильо больше не заглядывал в мастерскую сапожника. С быками он уже знаком: первое ранение лишь укрепило его отвагу. Он будет тореро, и только тореро! Сеньора Ангустиас отказалась от мысли исправить сына, это было невозможно. Нет у нее сына, и все тут! Если Хуан возвращался домой в час ужина, мать с дочерью, сидевшие за столом, молча ставили перед ним тарелку, пытаясь убить его презрением, что, впрочем, ничуть не влияло на аппетит мальчика. Когда же он являлся слишком поздно, в доме для него не оставалось ни корки хлеба, и, так и не поев, он возвращался на улицу.

По вечерам Хуан разгуливал по Аламеда-де-Эркулес в компании мальчишек с порочными глазами, казавшихся чем-то средним между будущими преступниками и тореро. Частенько его видали и в другом обществе — с юными сеньорито, вызывавшими едкие насмешки соседок, или с важными кабальеро, которым злые языки давали женские прозвища. Одно время Хуан продавал газеты, а на страстной неделе, в дни праздничных коррид, разносил леденцы сеньорам, сидевшим на площади Сан-Франсиско. Когда наступало время ярмарки, он бродил неподалеку от гостиниц в ожидании «англичанина» — для него все путешественники были англичанами — в надежде, что тот возьмет его проводником.

— Милорд! Я тореро! — говорил он при виде чужестранца, словно профессия тореро служила самой верной и неоспоримой рекомендацией.

В подтверждение своих слов Хуан снимал берет, движением головы отбрасывая назад свою колету — прядь волос длиною в четверть, свисавшую с макушки.

Товарищем Хуана по нищете был его ровесник Чирипа, невысокий парнишка с лукавыми глазами, круглый сирота, бесприютный бродяга, имевший влияние на Хуанильо благодаря своему богатому опыту. Через все лицо мальчика проходил шрам от удара рогом, и эта рана была в глазах Сапатерина куда почетнее, чем его собственная, скрытая от людского взора.

Если приезжая иностранка в погоне за «экзотикой» заводила на пороге отеля беседу с юными тореро, восхищаясь их колетами п рассказами о полученных ранах, а в заключение доставала кошелек, Чирипа старался ее разжалобить:

— Ему не давайте, ведь у него дома мать, а я в мире одинешенек. Люди не ценят, когда у них есть мать.

И Сапатерин, поддавшись на миг угрызениям совести, позволял товарищу завладеть целиком всей подачкой и с грустью бормотал:

— Конечно... конечно.

Впрочем, краткая вспышка сыновней нежности не мешала  Хуанильо продолжать бродячую жизнь, предпринимая далекие путешествия из Севильи и лишь изредка появляясь дома.

Чирипа был прирожденным и изобретательным бродягой.

В дни коррид он пускался на всякие уловки, чтобы попасть с товарищем в цирк,— то через стену перелезут, то, смешавшись с толпой, шмыгнут в ворота, а то умильными просьбами разжалобят служителей,— дескать, они сами тореро, неужто их не пропустят посмотреть бой быков!.. Если не предвиделось капеи где-нибудь поблизости, друзья отправлялись дразнить молодых бычков на пастбищах Таблады, но все же радости, которые им могла предложить жизнь в Севилье, были ничтожны в сравнении с их честолюбивыми планами.