Названец

— Нет, но, может быть, меня заставят выехать… Впрочем, может быть, и вы в том же положении. Оттого и удивились?

— Нет! — ответил молодой человек. — Я приехал в Петербург ненадолго, но теперь, очевидно, совсем останусь в нем. Я поступаю на службу.

— Куда?

— А вот именно в это управление!

Старик как будто вздрогнул, выпрямился, гордо закинул голову. Его печальные глаза стали строги, он оглянулся кругом себя и, убедившись, что они остались наедине, произнес:

— В таком случае, молодой человек, не трудитесь навещать меня! Человеку, служащему в этом гнезде кровопийц, я — древнерусский дворянин и христианин — не позволю никогда переступить порог моего дома.

Зиммер был, видимо, поражен. Бурцев снова сел и отвернулся от него, но после недолгой паузы Зиммер быстро двинулся, сел на стул около старика и выговорил:

— Вы человек старый, много видели на свете. Вы не должны судить дела и обстоятельства по тому, как они сдаются на первый взгляд, по первому разу. Я прошу вас, умоляю вас позволить мне быть у вас, хотя бы только один раз и на несколько минут. Я скажу вам, вероятно, кое-что, что заставит вас отнестись ко мне иначе.

Старик молчал и только слегка отрицательно дернул головой.

— Что вам стоит? Умоляю вас позволить мне быть на несколько минут, сказать вам только несколько слов.

— Это излишне! — ответил Бурцев. — Я уже сказал вам и повторяю: молодой человек, служащий тем злодеям, которые решились рубить неповинную голову Артемия Петровича, он сам в числе злодеев, искариотов, каинов, кровопийц российских. Сатанинское наваждение на Руси! Если бы я знал ранее, что у вас недаром немецкое имя и что вы наполовину, хотя бы только по отцу, немец, то я бы и не заговорил с вами, не только что стал звать вас к себе. Впрочем, утешьтесь, молодой человек, будущий бироновский прислужник. Утешьтесь! Вам бы и не пришлось долго бывать у меня в гостях, так как я, старый служака великого императора, раненный два раза — и шведом, и туркой, вскоре буду причтен к изменникам и выслан из Петербурга. Вот этими же злодеями! — И он показал на дверь в комнату Шварца.

— Тем паче умоляю вас, — воскликнул вдруг Зиммер, — принять меня! Я пробуду у вас несколько минут и знаю, что вы дозволите мне остаться дольше и бывать часто. Ведь вы не можете знать вперед, что услышите от меня.

— Если хорошее, — отозвался Бурцев угрюмо, — то это будет ложь!

— Нет, вы увидите, поймете, вы почувствуете, что я…

Но Зиммер не успел договорить… В дверях показался принятый Шварцем господин, а за ним чиновник, который попросил старика «пожаловать».

— Видите, — прошептал Бурцев, — какой я важный человек в столице. Меня принимают последним! Меня, обласканного великим, первым императором, немец ставит ниже приказных и подьячих. Какая же польза вам, начинающему службу в столице, заводить знакомство с таким, как я?..

И старик, отвернувшись, двинулся к двери…

XIII

На другой день утром Зиммер уже сидел в канцелярии, за большим столом, в числе двух других чиновников — одного старого, а другого молодого, а напротив них сидел их общий ближайший начальник Лакс. Он встретил Зиммера с любезно-горькой или ядовитой улыбкой, объяснив, что очень рад иметь его своим помощником, что он уже давно оценил его, видя у г-жи Кнаус.

Все, что говорил Лакс, было просто шипением змеи, и после первого же дня, проведенного на службе в этом управлении под его начальством, Зиммер стал не только сумрачен, но был, по-видимому, в отчаянии.

Злая судьба действительно насмеялась над ним, толкнув его под начало именно к тому человеку, который из всех знакомых г-жи Кнаус относился к нему особенно ненавистно. Это была роковая случайность, или же — как мгновеньями казалось Зиммеру — случай не играл тут никакой роли. Все это, быть может, дело хитрого, ехидного и даже загадочного Шварца.

Зиммер, бывая всякий день в канцелярии, разбирал дела и делал о них доклады, краткие и обстоятельные, которые Лакс передавал Шварцу. Дела эти были все на один покрой: суд и допрос разных арестантов, виновных всегда в одном и том же — в нелюблении немцев, противодействии властям и неуважении к герцогу.

За время сидения в канцелярии Лакс почти не разговаривал с новым подчиненным, только изредка косо взглядывал на него. Зиммер читал в этом взгляде, что этот человек думает лишь об одном: как бы ему не только избавиться от молодого человека, но и совсем похерить его, выжить не только из управления, но и из Петербурга.

Одновременно всякий вечер Зиммер, разумеется, виделся со своим начальником и у г-жи Кнаус. Здесь при хозяйке и при ее дочери Лакс бывал любезен со своим подчиненным, но Зиммер чувствовал, что тот лукавит. Если губы его улыбались, то глаза ехидно впивались в него.

Наконец однажды, через неделю после того, как Зиммер поступил на службу, г-н Лакс вдруг нежданно заговорил с ним любезнее и пригласил вечером к себе в гости. Зиммер удивился, хотел было отказаться, но тотчас же понял, что не принять приглашения значило нажить себе страшного врага в своем ближайшем начальнике.

И в тот же вечер Зиммер в указанный час явился на квартиру Лакса на Невском проспекте. Он ждал увидеть много гостей, но, к своему крайнему удивлению, не нашел никого, а хозяин объяснил ему, что у него вечера никакого нет, что ему хотелось побыть с ним вдвоем и переговорить о некотором важном деле, не относящемся к службе. Зиммер несколько смутился.

Переговорив о разных пустяках, Лакс задал вопрос и сразу заставил молодого человека успокоиться. Лицо его просияло настолько, что хозяин, заметив это, был крайне удивлен. Но после ответа Зиммера лицо Лакса тоже прояснилось.

Его постоянно злые, ехидные глаза, ядовитая улыбка — все исчезло… Пред Зиммером был другой Лакс, простой, добродушный человек. И это была не маска. Одно слово, сказанное попросту и искренно, преобразило сразу их взаимные отношения. Так луч солнца пронизывает черную тучу и озаряет целую окрестность, которая среди окружающего мрака сияет еще ярче и будто искрится чистым золотом.

Вопросы Лакса, на которые отвечал Зиммер, были простые, но имели громадное значение для первого. Он спросил, нравится ли ему Fräulein Доротея, признается ли он в том, что она к нему неравнодушна, по всеобщему убеждению всех знакомых, и, наконец, думает ли он воспользоваться ее расположением, чтобы жениться на ней?

Вместо того чтобы отвечать уклончиво, Зиммер в свой черед спросил Лакса, дает ли он ему честное слово держать про себя то, что он ответит? Лакс дал слово.

— В таком случае я скажу вам откровенно, что Fräulein Доротея — чрезвычайно милая, умная и привлекательная девушка, но я ее любить не могу, а жениться и тем паче не могу.

— Почему?! — воскликнул просиявший Лакс.

— Не могу!.. Довольно с вас этого ответа.

— Нет, мне этого мало! Вы должны объясниться, если вы хотите приобрести во мне настоящего друга. Мне нечего объяснять вам, почему я пригласил вас к себе и завел эту беседу. Вы отлично понимаете, вероятно, уже заметили, что руководит мной… Вы говорите теперь, что не хотите и не можете жениться на Доротее, если она хочет этого, но ведь вы можете переменить ваше мнение… Через месяц вы можете думать совершенно иначе. Поэтому я и хочу знать настоящую причину, чтобы судить, может ли эта причина перемениться.

— Извольте! — ответил Зиммер, улыбаясь. — Я не могу согласиться на брак с Fräulein Доротеей по той причине, что я уже давно люблю одну молодую девушку. И никто, кроме нее, никогда не будет моей подругой жизни. Достаточно ли вам этого?

— Да! Но давно ли вы ее любите и давно ли ждете возможности жениться?

— Семь лет! — сказал Зиммер.

— О, тогда я совершенно спокоен! Тогда я объявляю вам, что я — ваш друг, готовый для вас на все.

— Следовательно, вы мне поможете, — сказал Зиммер, — и в том, о чем я сейчас же буду просить вас?

— В чем хотите! Во всем!

— Прежде всего я буду просить вас помочь мне в таком деле, в котором, помогая мне, вы будете действовать в свою пользу.