Лихие лета Ойкумены

Многое могут вспомнить впоследствии императору Юстиниану: и то, что собранный на ипподроме восставший охлос плавал в собственной крови и просил пощады, а он не позволил оставить в живых хоть кого-то из тридцати пяти тысяч, и лил ромейскую кровь в многочисленных битвах за Византию, и не забудут, не могут забыть, что свод юридических законов его эпохи именуется Кодекс Юстиниана. Не профессоров права Феофила, Дорофея, Стефана, Фалалея, которые немало потрудились над ним, составляя и комментируя дигесты, а все-таки Юстиниана. Ибо исключительной важности и значимости памятник юридической мысли создан же при нем и благодаря ему.

Подати, пролитая в битвах кровь… А вы как думали? Рубежи Византийской империи вон, их до сего времени не смогли учесть. Кто позаботится о них, кроме императора, и кто остановит варваров, которые зарятся и зарятся на богатства империи? Вы? Да нет, император. Поэтому и дайте императору, чтобы было кем закрыть варварам путь в земли империи, чтобы было на что возвести крепости, через которые не могли бы пройти те же варвары, чтобы заботился о спасении душ ваших, наконец.

Скажете, не заботился обо всем? А чьими заботами и солидами восстановлено сотни старых, построены новые крепости на рубежах, построены города, церкви и монастыри по всей империи и среди них украшение православия — храм святой Софии в Константинополе? Или кто-то когда-то смог возвести такое чудо, или приложил столько усилий, чтобы процветало христианство, чтобы церковь и империя стали единым целым? Все это мои заботы и моя гордость. Слышали, моя и ничья другая! Сколько будет стоять храм святой Софии, как и построенный для гонимых и голодных дом Сампсона, столько и будут помнить Юстиниана. Да, я не жалел на все это вашего пота, как и вас. А разве я сам мало пролил его? Может, чревоугодничал, обладая такой империей, может, позволил себе хоть раз побыть на досуге, по-человечески выспаться? Не было того, вы это знаете, как знаете и то, что я никого не отталкивал от себя, был доступен для всех и щедр со всеми, когда речь шла о создании империи, а не о разрушении ее. Кто, кроме Юстиниана, заботился так о ратной способности ромеев, о развитии ремесла, торговли? Разве не моими усилиями добыта золотая жила византийской экономики — шелк-сырец? Разве это самое большое за все века достижение мало дало вам? Такое не забывают, знатные и не вельможные крикуны, как не забудет народ византийский и того, сколько сил и ума приложил император Юстиниан, чтобы осуществить давно ожидаемые законодательные реформы, ограничить власть сената и сенаторов, запретить крупным землевладельцам иметь свои тюрьмы, творить суд над подчиненными, чтобы преодолеть, пагубное для империи, запустение земель в провинциях.

Конечно, найдутся и такие, которые ропщут. Я же, ввел таможенные пошлины для тех, которые привозят и продают в наших гаванях товары, взыскиваю высокие проценты с должников, сохранил рабство и ни на йоту не облегчил судьбу рабов, ввел принудительную скупку хлеба, повысил старые и придумал новые налоги, среди них даже такой, как налог на воздух — я был жесток, как со знатью, так и с охлосом, не брезговал доносами тайных послухов, наказывал по их доносу всех, даже тех, что творили со мной империю и были в свое время любимцами. А разве власть не является насилием, может, самым наибольшим и самым жестоким. И разве такой империей, как Византия, можно управлять без тайных послухов, соглядатаев, доносчиков? Всем нравится, что я победил силой меча варваров и вернул в лоно империи Северную Африку, Италию, восстановил, по сути, знаменитую Римскую империю в ее исторических рубежах. А разве все это можно было сделать без надлежащих расходов? Разве государственная касса — бездонная бочка, из которой можно черпать и черпать солиды? Вон сколько идет их на величие и славу Византийской империи, — то самое величие, которое всем веселит сердце и рождает гордыню. А за какие небесные дары можно создавать его? За какие? Может, повернется у кого-то язык сказать, что все эти подати-вымогательства император вводит ради себя, своего благополучия?

Юстиниан покидает, наконец, облюбованное место у окна, выходящего на Босфор, и медленно идет через огромный зал в один угол, затем — во второй.

«Почему это прошлое так неотступно преследует меня, пробуждает беспокойную мысль, более того, оставляет в сердце неприятное щемящее чувство? Постарел, слышу, недалеко то время, когда придется предстать перед всевышним и дать ответ за все свои деяния. Господи, почему это случится и случится в недалеком времени? А-а… — чувствует в себе силу и довольно решительно срывается с места, идет к двери. — Или этим я должен ломать голову? Живой заботится о живом, а облеченный властью император — о власти».

— Позовите мне настоятелей храмов святой Софии и святой Ирины. Скажите, пусть прибудут с ученой братией, и немедленно.

В последнее время положение империи, а соответственно и церкви в империи, чуть ли не больше всего волнует его. Уверен, не такое жесткое и прочное оно, как некоторым кажется. Западные земли вон как долго находились под варварами. Или это так себе? Или за эти многочисленные года мало навреждено христианству и тем более людям христианским, его быту, верованию, морали? Варвары, как и варварские обычаи — исчадие ереси, которой и без того достаточно. Одни манихеи чего стоят. А монтанисты, самаритяне, а монофиситы, которым, чего греха таить, потакала сама императрица и к которым причастна почти вся знать.

Там, на западе, с переменой власти не все само по себе переменится, и император как глава государства и церкви не может не заботиться об этом. Должен заботиться.

Ходил и размышлял, с чего начнет ее, беседу, а может, и спор с богословами. Но ему не дали собраться с мыслями, ибо вынудили даже перенести назначенную уже беседу на другое время. Прибыл в Константинополь гонец из Фракии и принес в Августион тревожные вести: варвары перешли через Истр не только в среднем, а в нижнем течении, разоряют Скифию и Нижнюю Мезию.

— Кто такие? Наши неверные союзники анты?

— Да нет, за этот раз не они. Вторгнулось знакомое императору по недавней сече племя, именуемое гуннами-кутригурами.

— Всего лишь? Что сделал наместник, чтобы их остановить? Почему не остановил и шлет мне гонца с плохими вестями?

— Потому что варваров не так уж и мало. Они обошли крепость и пошли гулять по провинциям. Берут у поселян только живность, самих же не трогают, пускают слух, будто пришли выбрать себе землю и сесть на нее.

— Намерены осесть, а тем временем обирают народ? Император был явно недоволен вестником, как и его вестями.

— Чего хочет наместник?

— Просит помощи, василевс. Так и сказал: самим не сдержать, пусть император пришлет палатийские легионы.

Юстиниана аж передернуло от этого наглого требования.

— Все ищут защиты у императора, всем подавай палатийские легионы! А где провинциальные? На что надеялся наместник Фракии, защитник северных рубежей, когда не способен защититься даже от кутригуров?

На его крик подоспела, как всегда, вовремя императрица.

— Что случилось, Божественный? Кто смутил душу твою, нарушил желанный покой?

— Вот, послушай и полюбуйся, — показал на посланника из Фракии и отошел в сторону.

Феодора — само любопытство и внимание. Ни в глазах, без того крупных и настороженных, ни на лице, ни тени гнева или недовольства, лишь удивление и мольба, просьба и удивление. То и подкупило, наверное, посланца. Без восторга, часто запинаясь, однако, рассказал императрице все, что рассказывал уже, не миновал и подробностей, которыми с перепугу или по забывчивости не удостоил императора.

— Сколько же все-таки войска в кутригуров? Говорил или не говорил это наместник?

— Точно никто не знает, судя по тому, как густо и стремительно идут по провинции, пожалуй, не меньше десяти тысяч.

— Бог милостив, справимся. Иди и передохни с дороги, а император подумает между тем, что сделать, чтобы вышвырнуть варваров, уберечь Фракию и фракийцев от напасти.