Это было в Ленинграде. У нас уже утро

— Кем я буду, это решится на днях, — сказал Астахов…Есть люди, одержимые страстью к перемене мест.

Речь идёт не о тех людях-пустоцветах, которые никак не могут ужиться на одном месте, быстро во всём разочаровываются, срываются и исчезают, не оставляя после себя следов ни на земле, ни в человеческих душах. И не о равнодушных ко всему, злых, никого и ничего не любящих стяжателях, мечущихся по свету в поисках тёплых местечек.

Речь идёт о людях, одержимых благородной страстью к перемене мест. Такие люди, зная о чудесных превращениях, происходящих в самых различных уголках нашей земли, хотят быть не только свидетелями, но и участниками этих превращений. Их привлекает все: и жаркое солнце Памира, и льды Арктики, и пустыни Средней Азии. Они бороздят черноморские воды, месяцами дрейфуют в северных льдах, скитаются по песчаным пустыням, стремясь превратить их в плодородные, цветущие земли. Творческий труд привлекает таких людей. Покидая то или иное место, они оставляют после себя неизгладимый след. Ни вьюги, ни палящее солнце — ничто не может прогнать их до тех пор, пока не будет завершено дело, ради которого они сюда приехали.

Владимир Михайлович Астахов принадлежал именно к таким людям. Сын дальневосточного партизана, уроженец и житель Владивостока, Астахов не любил засиживаться на месте. Его всегда привлекало море: несколько лет он плавал на торговых судах, а когда в стране стало развиваться китобойное дело, он перешёл на китобойное судно. В годы освоения Арктики он провёл две зимовки на Севере. Он был гарпунёром, помполитом на пароходе, радистом, редактором стенгазеты. Когда же в предвоенные годы с особенной остротой встал вопрос о создании трудовых резервов, крайком предложил ему заняться подготовкой рабочих кадров. Астахов с радостью согласился. Его назначили заместителем начальника краевого управления трудовых резервов.

В день победоносного окончания войны с японцами, когда Южный Сахалин и Курилы вновь стали русскими землями, Астахов принёс домой стопку книг. Одна из них называлась «Сахалин и его богатства».

В конце недели он пошёл к секретарю крайкома, чтобы «позондировать почву» насчёт поездки на Южный Сахалин. Ему сказали:

— Продолжайте свою работу, вы нужны здесь.

Однако через несколько месяцев его вызвали в крайком. В кабинете секретаря по кадрам его принял представитель Центрального Комитета. Он спросил Астахова, правда ли, что у него есть желание поехать на Сахалин. Астахов подтвердил.

— Что, если мы рекомендуем вас на руководящую партийную работу на Курилы? — спросил представитель ЦК.

Астахов ответил, что готов ехать в любую минуту.

— Хорошо, — сказал представитель ЦК.

Через несколько дней Владимир Астахов был утверждён на бюро крайкома в составе группы из двадцати двух человек, которую коммунисты Приморья посылали в помощь молодым партийным органам Сахалина…

— У меня, видите ли, было много профессий: плавал, зимовал, китов бил, — нетвёрдо сказал Астахов.

— Это плохо, — бойко прервала его Ольга. — Мне кажется, что человек должен быть всегда чем-то вполне определённым.

— А вы определённая? — спросил Астахов.

— Я? — удивлённо переспросила Ольга. — Конечно!

Она так уверенно произнесла эти слова, что Астахов рассмеялся.

— Вы напрасно смеётесь, — притворяясь обиженной, сказала Ольга. — Небось думаете: девчонка, маменькина дочка, приехала и раскисла, а теперь хорохорится. Ведь думаете так, верно?

Астахов промолчал. Он замедлил шаг, внимательно поглядывая по сторонам.

— Пожалуй, вы правы. Так оно и есть, — неожиданно закончила Ольга и вздохнула. — Почему вы остановились?

— Хочу сориентироваться, — ответил Астахов. — Морозов сказал, что нужно пройти три квартала по этой улице и потом по левую руку будет дом за высокой деревянной оградой.

— Тут все дома похожи друг на друга, — сказала Ольга.

— Деревья в лесу тоже похожи друг на друга, а их всё-таки различают.

Они шли по широкой, вытянутой, как стрела, улице. В лужах, покрывавших тротуары, мутно отражались окна домов. Вдали маячили сопки, напоминавшие театральную декорацию.

— По-моему, здесь, — сказал Астахов, указывая на длинный дощатый забор, тянувшийся вдоль улицы.

Они с трудом нашли калитку и, войдя в неё, оказались на узенькой просеке.

По обеим сторонам просеки тёмной, неподвижной, невысокой стеной стояли деревья. В конце просеки виднелся дом. Это было большое здание, непохожее на карточные японские постройки. Его размеры даже и сейчас, в полумраке, бросались в глаза. К тому же и архитектура его представляла собой странную смесь восточного стиля с европейским.

— Кажется, нашли, — тихо сказал Астахов.

Непонятно было, почему он понизил голос. Видимо, на него подействовала тишина этой аллеи, отгороженной от мира глухим высоким забором.

Они медленно пошли по аллее. Подойдя к двери, Астахов потянул за ручку, но дверь не поддавалась.

— Видимо, закрыто, — сказал он.

— Сколько времени вы на острове? — спросила Ольга.

— Дней пять, а что? — недоуменно переспросил Астахов.

— Пора бы уже знать, как открываются здешние двери. Ну-ка, разрешите…

И она с шумом отодвинула дверь так, как это делают в железнодорожном вагоне.

Они прошли по узкому коридорчику и очутились в большой, переполненной народом, прокуренной комнате.

Это была странная комната. Её лакированный пол блестел, как крышка рояля. В стенах виднелись ниши, выложенные черным, похожим на графит материалом. Было удивительно видеть в этом помещении русских людей в гимнастёрках и пиджаках. Люди сидели всюду — на бильярдном столе, в нишах, на стульях и просто на корточках, прислонившись к стене.

На Астахова, вошедшего первым, никто не обратил внимания. Когда следом за ним появилась Ольга, в комнате сразу стало тихо.

— Где тут начальство, товарищи? — спросил Астахов, останавливаясь у бильярдного стола.

Парень, сидевший на углу стола, поспешно соскочил и, взглянув на Ольгу, исчез.

Ольга стояла в дверях, чувствуя на себе взгляды нескольких десятков людей, и не знала, что ей делать.

Наконец появился комендант — человек в коротком пиджаке и синих кавалерийских галифе, заправленных в коричневые сапоги гармошкой. Астахов передал ему бумажку, полученную от Морозова.

Кавалерист прочёл её.

— Женщина? — недоуменно протянул он.

— Да, — сказал Астахов, — Ольга Леушева. Врач. Товарищ Русанов распорядился, чтобы с удобствами.

— С этого японского удобства мухи дохнут, — усмехнулся кавалерист. — Тебя-то мы положим, а вот женщина!

— Устроим, чего там! — сказал кто-то из ниши.

Шум разом возобновился. Кто-то повторил «устроим», кто-то давал советы, где именно лучше устроить Ольгу, кто-то предупреждал, что в нишу не надо, так как там много клопов — «сами-то японцы махонькие, а клопы у них непропорциональные», — кто-то предлагал свою койку.

Кавалерист прервал диспут, сказав, что устроит Ольгу в свободной нише.

— И ничего особенного, — добавил он. — Товарищ Русанов пока тоже в нише живёт. — Потом он повернулся к Астахову и сказал тоном, не допускающим возражений: — А тебя, друг, положим на столе. Вот на этом, бильярдном. Тут у нас уже спал один… Извини, больше места нет.

В комнате засмеялись.

— И ничего смешного, — раздражённо сказал кавалерист, — если ещё будут присылать, под столом буду класть.

Он кивнул Ольге и сказал:

— Пойдёмте, товарищ.

Ольгу устроили в нише. В чёрное углубление, похожее на забой в шахте, положили матрас. Вход в нишу заставили ширмой, на которой был изображён огромный дракон на фоне неизменной огнедышащей горы.

— Вот вам, девушка, отдельный номер, — тоном гостеприимного хозяина сказал кавалерист. — Не гостиница «Москва», конечно, но жить можно. Дальше что-нибудь придумаем. Сами знаете, трудности, так сказать, освоения.

— Я понимаю, спасибо, — сказала Ольга.

Кавалерист придвинул ширму и ушёл.

Ольга стала устраиваться. Присев на корточки, она раскрыла чемодан и вынула оттуда слежавшиеся простыни. Приготовив себе постель, она уже собралась лечь, но вдруг с удивлением почувствовала, что спать ей не хочется. Полчаса тому назад ей казалось, что она уснёт и на полу, только бы добраться до места. Теперь у неё было место — пусть не совсем удобное, но всё-таки место, где можно лечь, вытянуться, где не слишком холодно, не качает, не дует, не переливается за стенкой вода. А сон прошёл, как будто его рукой сняло.