Черные холмы

Восход был облачным, туманным, а воздух гораздо холоднее, чем обычно пятого сентября, ветер такой промозглый, что Паха Сапа полез в саквояж за свитером, который надел под замечательную, идеально состарившуюся и выцветшую куртку. В отличие от лавки мистера Странная Сова в Басби, здесь, в Хардине, в субботу работают и магазинчик, и почта, но почта открывается только в половине десятого. Прежде чем он наконец взвесил, проштемпелевал и вручил «Послов» Джеймса почтовому клерку для отправки в библиотеку Рэпид-Сити, он всунул в конверт доллар, хотя и знал, что плата за просрочку должна быть гораздо ниже. Собираясь выехать из городка, он вдруг понял, что голоден как волк. Он увидел индейцев кроу в черных ковбойских шляпах, они шли типичной для кроу походочкой, наполовину ковбойской, наполовину переваливающейся, утиной, направляясь в столовую на Мейн-стрит. Паха Сапа припарковал мотоцикл по диагонали к тротуару рядом со старым «фордом» модели Т и разнообразными грузовичками, кое-как приспособленными для езды по пересеченной местности на ранчо, и вошел внутрь позавтракать. Он заказал глазунью (из двух яиц), стейк (средней прожарки), а к нему гарнир в виде оладьев, тост, апельсиновый сок и попросил официантку — тоже кроу, но не такую угрюмую, как большинство известных ему женщин кроу, — не забыть про кофе и кленовый сок.

«Закусить от души, прежде чем привести в исполнение смертный приговор».

Паха Сапа подпрыгнул от неожиданности, услышав в ушах этот голос, и оглянулся. Поблизости никого не было. Губы у Паха Сапы оставались неподвижными, когда он ответил:

— Что-то вроде этого. Я голоден.

«А свою песню смерти уже сочинил?»

Чувство вины волной накатило на Паха Сапу. Воины лакота не проявляли особого фанатизма в том, что касалось их песен смерти, если им не хватало времени пропеть ее перед концом, — иногда песня смерти сочинялась родственниками и пелась уже после кончины воина, — но у Паха Сапы не было ни родственников, ни оставшихся в живых друзей лакота, и он чувствовал, что если он, Паха Сапа, хотя бы не попробует, то это будет предательством по отношению к Сильно Хромает, который верил в такие вещи. Он часто спрашивал себя, было ли у Сильно Хромает время пропеть свою песню смерти, перед тем как вазичу открыли стрельбу из пулемета Гочкиса.

Ни одна персональная песня смерти не пришла в голову Паха Сапе и не приходила теперь, пока он поглощал самый сытный завтрак, какой ему приходилось есть за последние годы, запивая его пятью чашками кофе. Единственное, что ему вспомнилось, так это песня, которую пел ему Сильно Хромает, когда Паха Сапе было девять или десять лет:

Вроде неплохо. Если ему не придет в голову что-нибудь получше по дороге на поле сражения, которое всего в каких-то пятнадцати милях отсюда, он может попытаться пропеть это в свои последние секунды.

Но пока что он прошептал призраку:

— Нет, еще не сочинил. Но что-нибудь придумаю.

Призрак ответил тихо и, как с удивлением понял Паха Сапа, серьезно:

«После „Гэрри Оуэна“ я больше всего любил „Девушку, которую я оставил, уходя в поход“. Полковой оркестр играл эту песню в тот день, когда мы выехали из Форт-Авраам-Линкольна в последний раз. От этой песни у некоторых солдат и всех вышедших нас провожать женщин на глазах были слезы».

— Давай-ка начистоту, Длинный Волос. Ты что, хочешь, чтобы я спел «Девушку, которую я оставил, уходя в поход» как мою песню смерти?

«А почему нет? Она вроде как подходит нам обоим, хотя в случае с Рейн она оставила тебя, а не наоборот. Я оставил Либби, — мы оба знали, что это может случиться, хотя не думаю, что кто-то из нас по-настоящему верил в это, — но она меня так и не бросила. Столько лет прожила вдовой, в одиночестве…»

После такого великолепного завтрака — определенно лучшего завтрака, какой он ел после смерти Рейн, — Паха Сапа пребывал в благодушном настроении и не хотел портить его мрачными мыслями, своими или призрака.

— Нет, со мной сегодня нет полкового оркестра, поэтому я вряд ли буду петь «Девушку, которую я оставил, уходя в поход».

Потом он вдруг неожиданно прошептал:

— Ты боишься, Длинный Волос?

Паха Сапа предполагал услышать в ответ противный мальчишеский смех, но ничего такого не последовало.

«Боюсь ли я пули в висок… в твой висок?.. Нет. Совсем не боюсь. Но уж если ты спросил, то я боюсь, что эта волшебная пуля сорок пятого калибра может навсегда покончить с твоим несчастным состоянием, но не убьет меня… поскольку я в конечном счете всего лишь призрак. Представь, что я по-прежнему в сознании, мыслю, все понимаю посредством того, что осталось от твоих органов чувств, после того как тебя похоронят и ты начнешь разлагаться в земле… там, в темноте и сырости, с червями… сколько это продлится, пока не разложатся остатки твоего мозга и…»

— Хорошо, хорошо. Хочешь, я оставлю записку с просьбой кремировать мои останки?

Паха Сапа хотел пошутить, хотя его и мутило немного после столь живописного ряда образов, но призрак Длинного Волоса явно отнесся к его словам серьезно.

«Я был бы тебе благодарен, друг».

Паха Сапа покачал головой, заметил, что люди за другими столиками обратили внимание, что он разговаривает сам с собой, оставил непомерно большие чаевые, оплатил чек и прошел в туалет — такой роскошью, как унитаз с канализацией, он не пользовался много-много недель (у его лачуги в Кистоне была уличная будка).

«Опорожниться от души, прежде чем привести в исполнение смертный приговор».

— Да заткнись ты, черт тебя подери. Я тебя умоляю.

Паха Сапа подумал, что никогда не использовал слово «умоляю» прежде, и теперь испытал какое-то странное чувство, произнося его. Но призрак генерала (полковника в момент его смерти) Джорджа Армстронга Кастера и в самом деле заткнулся на достаточно долгое время, чтобы Паха Сапа мог от души насладиться прелестями цивилизации.

В туалете было очень чисто.

Когда он сворачивает с шоссе № 87 — это современное двухполосное шоссе, заполненное грузовиками и грязными легковушками, — на отсыпанную гравием дорогу, по которой он ехал из Басби, уже наступило позднее утро. Въезд в парк поля сражения — через ответвление от этой боковой дороги. У въезда на территорию парка, или памятника, или как уж оно там теперь называется, что-то вроде ворот, но у них никого нет, и Паха Сапа чувствует облегчение, увидев это. Он и без того потратил немалую часть денег, сэкономленных за всю жизнь, на роскошный завтрак.

Паха Сапа почти ничего не узнает вокруг, проезжая на мотоцикле своего сына по узкой тропинке вдоль хребта, на котором погиб Кастер. Внизу течет Сочная Трава — вазичу по-прежнему называют ее Литл-Биг-Хорн, — и Паха Сапа видит громадные тополя там, где прежде сотни вигвамов сиу и шайенна терялись за изгибом реки в долине на юге.

Обет молчания, принятый призраком, длился недолго.

«Есть одна вещь, о которой я жалею».

— Ты хочешь сказать, еще одна, кроме того, что ты привел к гибели себя и треть своего полка?

Паха Сапа, даже не успев додумать до конца, жалеет, что подумал это. Рабочие на горе Рашмор и бейсболисты могли бы сказать: игра зашла слишком далеко. Не стоит отделываться плоскими шуточками.

Призрак словно не слышит его.

«Мне жаль, что у меня не было возможности проехаться… прокатиться… как ты это называешь… на мотоцикле, который ты отремонтировал со своим парнем. Я как-то раз проехался на велосипеде. Но это другое дело».

Паха Сапа не может сдержать ухмылку.

— Я вижу весь Седьмой кавалерийский на «харлей-дэвидсонах».

«Нам бы понадобились кожаные куртки. И какие-то новые знаки различия».