Уарда

Надежда и мужество вновь окрылили ее, и ей уже чудились ликующие клики эфиопских воинов, провозглашающих везира фараоном. Она видела перед собой Ани, увенчанного короной Верхнего и Нижнего Египта, на троне Рамсеса и себя рядом с ним, в скромном, но изысканно дорогом платье. Видела, как она вместе со своим сыном и дочерью безраздельно хозяйничает в имении Мена, которое Ани, разумеется, расширит и освободит от долгов. И в эту минуту в голове вдовы родился блистательный план, вселивший в ее душу новые надежды. Быть может, в этот самый час Неферт стала вдовой – так почему бы ей не попытаться уговорить везира взять себе в жены ее дочь, прекраснейшую женщину Египта? Тогда она сама станет царицей-матерью, а это сделает ее неприкосновенной и всемогущей. Что же касается махора Паакера, то она уже давно привыкла смотреть на него, как на брошенное за негодностью оружие, которое уже ни на что не пригодно. Его имущество со временем, быть может, достанется ее сыну, который так славно отличился при Кадете и которого Ани должен будет сделать своим возничим или даже начальником всех колесничих.

Упоенная этими планами, она все быстрее бегала взад и вперед по своей палатке, позабыв все мрачные опасения. Вдруг в палатку ворвался ее домоправитель, которого она еще раз послала на пожар, и с ужасом на лице сообщил, что фараон и его возничий, окруженные со всех сторон пламенем, висят на узком карнизе и, конечно, погибнут, если только не произойдет чудо. Говорят, дворец подожгли какие-то преступники, и он, домоправитель, поспешил сюда, чтобы сообщить ей все это. А только что мимо него пронесли изуродованный труп разбившегося махора Паакера, которого опознали по кольцу на пальце, а также бедного Нему, наповал убитого стрелой. Катути помолчала. Потом она с глубоким вздохом спросила:

– А что сыновья Рамсеса?

– Благодарение богам, им удалось спуститься на землю по связанным плащам. Да, когда я уходил, многие уже были спасены!

Лицо Катути помрачнело, и она снова послала домоправителя за новостями.

Минуты казались ей томительно долгими. Грудь ее то судорожно вздымалась от внезапного волнения, то, затаив дыхание, вдова прикрывала глаза, словно леденящий страх гасил в ней все ее жизненные силы.

Наконец, уже много спустя после восхода солнца, домоправитель снова вернулся. Бледный, дрожа всем телом, едва владея своим голосом, он бросился на пол перед вдовой и жалобно завопил:

– О, эта страшная ночь! Мужайся, госпожа! Пусть утешит тебя Исида, которая тоже видела, как ее сын пал в бою за отца и царя! Пусть Амон, великий бог Фив, дарует тебе силы! Наша гордость, наша надежда – твой сын – убит рухнувшими балками!

Катути выслушала эти слова мертвенно бледная, с каменным лицом. Ни одна слеза не упала из ее глаз.

С минуту она молчала, затем глухим голосом спросила:

– А Рамсес?

– Боги все же милостивы! – воскликнул домоправитель. – Он спасен. И спас его твой зять Мена!

– А везир?

– Сгорел! Нашли его тело, обгоревшее до неузнаваемости. Его опознали только по диадеме, которая украшала его голову во время празднества.

Катути бессмысленно уставилась прямо перед собой остекленевшими глазами. Домоправитель в ужасе отпрянул, когда, вместо того чтобы разразиться слезами, она сжала в кулаки свои тонкие пальцы, унизанные кольцами, высоко подняла руки и разразилась жутким, злобным смехом. Однако, напуганная звуком собственного голоса, она вдруг вся сникла и потупилась.

Она не видела и не слышала, как отдернулся полог, закрывавший вход в ее палатку, и вошел начальник полиции– его называли «глаза и уши фараона», – сопровождаемый несколькими стражниками и писцом. Он громко назвал ее имя. Лишь когда перепуганный домоправитель прикоснулся к ней, она пришла в себя, как бы очнувшись от глубокого сна.

– Что тебе нужно в моей палатке? – гордо выпрямившись, спросила она начальника полиции.

– Именем верховного судьи Фив, – торжественно произнес он, – я беру тебя под стражу и приказываю следовать за мной на высший суд по тяжкому обвинению в государственной измене, покушении на жизнь фараона и поджоге.

– Я готова, – спокойно промолвила вдова, и насмешливая улыбка тронула ее губы.

Затем со свойственным ей достоинством она указала ему на стул и добавила:

– Сядь, пока я оденусь!

Начальник поклонился, но остался стоять у входа. Вдова привела в порядок свои черные волосы, надела диадему, открыла шкатулку с притираниями и незаметно извлекла из нее флакончик с быстродействующим ядом. Этот яд она еще несколько месяцев назад достала через Нему у старухи Хект.

– Мое зеркало! – властно бросила она служанке, скорчившейся от страха в углу палатки.

Взяв у нее из рук зеркало, вдова заслонила им свое лицо так, что начальнику полиции его не было видно, поднесла к губам флакончик и быстро опрокинула его себе в рот. Зеркало с грохотом выпало из ее рук, она зашаталась, предсмертная судорога свела ее тело. Начальник полиции бросился к ней. Взглянув ему в лицо взором, уже затуманенным смертью, она отчетливо произнесла:

– Я проиграла, но скажи Амени, да, да, Амени, что он тоже ничего не выиграет!

С этими словами она рухнула на пол, несколько раз прошептала имя Неферт, пронзительно вскрикнула и испустила дух.

Если родник счастья, к которому жаждет прильнуть человек, кажется ему кристально прозрачным, то судьба никогда не преминет пустить в него каплю мути. Но пусть человек не сердится на нее! Ибо как раз эта капля предупреждает его, чтобы он благоговейно, без жадности, вкушал блага земного бытия.

Безграничная радость Мена и Неферт была, правда, омрачена ужасной смертью Катути, но только сейчас они по-настоящему почувствовали всю глубину своей любви.

Мена должен был теперь заменить своей супруге и мать и брата, а также исправить многое из того, что сделала покойная.

Они поняли, что встретились не только для сладострастных объятий, что они должны отныне поддерживать друг друга на жизненном пути.

Преисполненный благодарности к богам за то, что они не дали погибнуть ему и его семье, Рамсес покинул дымящиеся развалины дворца. Он приказал забить бесчисленное множество быков и устроить по всей стране празднества. Однако обман, жертвой которого он стал, наполнял его сердце скорбью. Когда душу его что-нибудь смущало, он искал одиночества, а поэтому удалился в наспех сооруженную для него походную палатку. Занять роскошный шатер везира Ани он не мог, шатер этот казался ему жилищем прокаженного, зараженным предательством и ложью. Целый час оставался он один, мысленно сравнивая зло, причиненное ему людьми, с добром, которое они ему сделали, и в конце концов пришел к выводу, что добро все же перевешивает зло. Минута за минутой он восстановил в памяти все события этого утра и с бесконечной благодарностью подумал не только о богах, но и о своих друзьях на земле. «Еще мать твоя учила тебя никогда не забывать о благодарности, – говорил он себе, – и сам ты учишь этому своих детей. Благочестив человек, который благодарен богам, но по-настоящему добр лишь тот, кто помнит о людях».

Печаль его уже прошла, когда он призвал к себе в палатку Бент-Анат и Пентаура. Он попросил дочь рассказать ему, как в ее сердце зажглась любовь к поэту, нередко прерывая ее рассказ похвалой или порицая тот или иной ее поступок. Когда же он соединил руку своей любимой дочери с рукой поэта, то сердце его наполнилось чувством отеческой любви.

Бент-Анат, сияя счастьем, склонила голову на грудь внука Асса, но отнюдь не меньшее счастье испытала бы она, прильнув к груди Пентаура – сына садовника.

– Теперь ты наш, – сказал Рамсес и попросил поэта остаться, а сам приказал глашатаям, послам и переводчикам позвать к нему азиатских властителей, ожидавших в своих палатках на том берегу Нила переговоров с Рамсесом, чтобы заключить с ними мир на долгие времена.

Тем временем в палатку Рамсеса вошли его сыновья, и он рассказал им, к какому славному роду принадлежит Пентаур. А теперь благодаря Бент-Анат они обрели в нем нового брата. С искренней радостью все они поздравили прекрасную чету, но особенно радовался юный Рамери.