Молодость Мазепы

Дорошенко и Богун замолчали и начали прислушиваться. Вскоре послышался топот копыт, сопровождаемый радостными криками толпы.

Через минуту в палатку вошли Палий и Кочубей, посланные узнать о пожаре в соседней деревне.

— Татары, ясновельможный гетман, жгут тела своих витязей, — доложил первый.

— Жгут-то жгут, батьку, — поправил второй, — только жгут в хатах поселян, понакладывали их своим «собачым падлом», хозяев повыгоняли, да и подожгли село с четырех сторон, так оно и горит себе с коровами, волами, со всем «скарбом», кроме того, что взяли себе наши союзники, да пожалуй еще и со всеми детьми, что спали в своих родных гнездах… Татаре вокруг всего села стоят «лавамы» и джергочут молитву к своему нечистому, а дальше, на горбике, сидят выгнанные поселяне, больше диды да бабы, дрожат от холоду, да любуются, как пламя слизывает их жилища и кровавым трудом нажитое добро.

— Эх! — рванул себя за чуприну Богун и отошел в сторону.

— Нужно однако дать помощь этим несчастным, — затревожился Дорошенко.

— Я им объявил, чтобы все спешили в наш лагерь, — сообщил Палий.

— Чудесно сделал, мой голубе! — обрадовался Дорошенко, — из завтрашней добычи первый пай будет им.

— А уже Собеский прислал посла для переговоров о сдаче замка и о мире, — объявил, в свою очередь, Кочубей.

— О! Прислал уже? — схватился со стула в восторге Дорошенко. — Что же ты сразу не сообщил мне этой радостной вести?

— Ага, вот оно что, — подошел к ним и Богун, заинтересованный важной новостью, — то-то я думаю, чего это загомонили наши?

— Да того же самого, пане полковнику, что Собеский посла прислал.

— А где же он, этот посол? Вели впустить его, — приказал Дорошенко.

— Да его нет, — огорошил всех Палий

— Как нет?! — воскликнули Дорошенко и Богун, устремивши изумленные глаза на Кочубея.

— Очень просто, — пояснил с улыбкой Палий, — посол от Собеского приезжал действительно, да только не в наш лагерь, а в татарский.

— Ну, ну и что же? — заторопил его взволнованный гетман.

— Калга его отправил назад, — продолжал спокойно Палий, — сказал, что войну ведет гетман казачий и всего запорожского войска, и что он ему лишь побратым и союзник, так за мирными договорами и отправляйся, мол, к нему… Так этот посол и вышел оттуда, не солоно хлебавши. Говорят, что мурзы все тем были недовольны, ну, а Калга таки выпроводил его к тебе, батьку.

— Калга верный друг и союзник, видишь, мой голубе, — заметил с чувством Дорошенко, обращаясь к Богуну. — Ну, и где же этот посол? Не прибыл еще? — спросил он у своего есаула.

— Скоро будет, — ответил Кочубей.

— К рассвету, не раньше, — добавил Палий. — Ведь он еще вернется к Собескому, доложит ему о происшедшем и передаст также, что нужно волей-неволей обращаться за лаской к самому ясному гетману. Ну, еще после этого Собеский «порадыться» со своими и после уже решат отправить посла… так время до рассвета и протянется.

— Больше ждали, можем подождать! — провозгласил и радостно, и торжественно гетман, охваченный снова восторгом и гордым чувством победы. — Ничего нет дивного в том, что поляки обратились сперва к татарам: всякий ведь о своей шкуре думает и щупает, кого бы легче притянуть на свою сторону, — так бы и мы поступили… но важно тут то, что уже присылали просить милости: значит, у них последний «скрут», значит, уже им нет никаких сил держаться, значит, они здесь в нашей «жмени», — а ведь это, панове, последние силы Речи Посполитой… Вот и выходит, друзья мои, что вы этой последней новостью обрадовали меня несказанно, — обнял он обоих своих юнаков и добавил весело: — Ей-Богу, за такую весть следует выпить. Гей, джура! — ударил он в ладоши, — вина сюда, а то и меду!

Взволнованный этой радостью, Богун обнял гетмана, и пошло опять широкой волной прерванное известием о пожаре пирование.

Дорошенко хотел было уже выкатить и для войскового товариства, и для казаков несколько бочек горилки, но Богун удержал его от этого. Впрочем, и без выпивки бешеное веселье охватывало все больше и больше не спавший лагерь, тем более, что гетман распорядился отпустить на душу по «мыхайлыку» для подкрепления сил.

Понесли через речку и засевшим в городке рыцарям отпущенное угощение. Движение и говор, несмотря на позднее время, не только не улегались, а скорее выростали. Слышались то тут, то там взрывы гомерического хохота; то сям, то там выхватывалась из общего гула веселая песня.

Но вот в конце раздался какой-то особенный шум, послышался взрыв каких-то радостных криков и бурных восклицаний.

— Вот и посланник, — заметил Кочубей, прислушиваясь к приближающемуся шуму.

— Пожалуй, он, — кивнул головой Палий.

— Хе, торопятся, — улыбнулся гетман и почувствовал, как у него под расстегнутым жупаном забилось от великой радости сердце.

Джура отдернул полог палатки и на темном фоне осенней ночи появилась, освещенная светом красноватых огней, статная фигура, но не посланника.

— Мазепа!? — вскрикнули все с некоторым оттенком суеверного страха, подымаясь со своих мест. — Откуда ты? С того света?

— Почитай, что так, ясновельможный гетмане, — ответил радостно вошедший, — уже одной ногой был в самом пекле, да милосердный Бог послал мне ангела на спасенье.

— Вот так радость, — заключил в объятья пропавшего было без вести посланника гетман, — вот так милость к нам Божья!

— Да, Господь-таки «зглянувся», над нами! — раздалась за спиной Мазепы приятная октава.

— Куля, и Куля мой тут? — не мог уже прийти в себя от восторга и изумления Дорошенко, прижимая то одного, то другого к своей груди. — Да этак от избытка радости, пожалуй, и с ума сойдешь!

Богун тоже обнял горячо Кулю, «почоломкався» с Мазепой и с двумя казаками из его «почту».

Усадили дорогих гостей за столы, поднесли им полные кубки, и снова загорелась веселая, дружеская беседа. Мазепа и Куля стали рассказывать о своих приключениях, о подвигах дочери Гострого и о своем чудесном спасении. Все эти эпизоды тайных нападений, вероломных засад и неусыпных поисков самоотверженной Марианны захватили до того внимание гетмана и Богуна, что они о главном, о самом Бруховецком, почти и не расспрашивали; впрочем, из самой передачи приключений можно было заключить совершенно уверенно, что гетман левобережный — вполне безнадежен.

— Ну, а сам полковник Гострый что? — спросил, наконец, после небольшой паузы рассказчиков Богун. — Много о нем доброго слышно?

— Гострый?! — переспросил Мазепа. — Да дай, Боже, пане, чтоб еще был у нас такой полковник, у нас тогда завелись бы три таких столпа, о которые Украина смогла бы опереться спокойно.

— Да, с Сирко два… коли б только он к нам! — воскликнул совершенно искренне Богун.

— Я не Сирко считаю вторым столпом, — ответил Мазепа, посмотрев значительно на Богуна, так что тот вспыхнул невольно. — А что до полковника Гострого, то он со своей дочкой, невиданной еще героиней, положат с радостью головы за Украину, да что головы?.. Эту штуку многие сделают, но они работают на спасение ее и как ни лютует их «запроданець» гетман, а не уловит своего противника и не прорвет расставленных Гострым сетей… А везде уже, где я ни проезжал, народ готов к восстанию, имеет тайные связи с Гострым и ждет только от него «гасло»… О, когда народ это «гасло» услышит, тогда припомнит Бруховецкому и его приспешникам все его кривды!

— Так левобережный народ подготовлен? — загорелся новой надеждой и радостью гетман. — И готов за нами пойти?

— Еще как. Морем хлынет! Там тоже только и думки, чтоб соединиться воедино, может разве несколько зрадников из подкупленной гетманом шляхты, вроде Тамары, пойдут за ним и баста! Даже на свои надворные войска он положиться не может: стрельцы лишь московские будут с ним — и только!

— Господи! Сил с нами буди! — воскликнул гетман, умиленный до слез наплывом таких радостных известий, и вышел из палатки.

Ночь уже, видимо, проходила. Небо, очищенное от облаков, сверкало звездами, которые в морозном предрассветном воздухе искрились бриллиантами, сапфирами и рубинами. Большая Медведица была уже низко. Небосклон с восточной стороны начинал бледнеть. Зарево от догоревшего села почти угасло, и только бледными розовыми отблесками вспыхивало небо.