Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)

— На обеде, пока мы еще жених и невеста, по обычаю мы не будем сидеть рядом и разговаривать меж собой, но это нам на пользу. Ты прекрасно понимаешь по-русски, и по-итальянски, и по-латыни. А я разумею добре и по-гречески. Слушай внимательно и примечай все в стане ворогов наших. Это нам пригодится, когда возвратится из Венгрии Курицын…

— Кто он? — спросила по-русски Елена Стефановна.

— Дьяк посольский и первый советник моего батюшки, а мне он друг и так же предан, как и отцу. После яз о нем поведаю тобе подробней, а потом и мы с тобой вместе с ним будем о многом думу думать…

На Рождество столы были накрыты для праздничной трапезы в передней государя Ивана Васильевича так же, как и при встрече Елены Стефановны, только вместо постных кушаний подавались скоромные. Были на блюдах и торелях, наряду с икрой, семгой свежей и соленой, с паровыми стерлядями и осетриной, зайцы, жаренные на сковородах, баранина печеная, буженина, полотки гусиные, языки копченые, студень, а из горячего подавали уху курячью из потрохов да шти со свининой, пироги с рыбой, пироги подовые с бараниной. Лебедей и гусей жареных подавали горячими, уток и кур — на вертелах, над углями верченных; зайцев, тушенных в репе и в лапше, курники, оладьи, кисели, каши разные, сливки сырые битые, короваи ставленные и короваи блинчатые, всякие сласти из сухого варенья, винных ягод, рожков и прочего.

Приглашенные сидели за столами на заранее указанных местах, как и при первой встрече невесты, но, в отличие от прежнего, в передней государя были поставлены еще дополнительные столы, за которыми сидели особо чтимые итальянские зодчие, среди них первое место занимали маэстро Альберта и немецкие размыслы, а также образованные греки и итальянцы, служившие при московском дворе в качестве послов в иностранные государства. Общим языком у них был итальянский, иногда латинский.

Разница между первым и этим обедом была еще в том, что говорили здравиц не много и пили все за столом очень мало. Чувствовалось, что государь Иван Васильевич не хотел, чтобы допущенные на этот раз к столу слуги его вели себя развязно, и это все понимали, поэтому-то митрополит и старая государыня до конца обеда оставались за трапезой.

За обедом государь Иван Васильевич был весел и радостен, но у Софьи Фоминичны, хотя она и казалась ласковой с пасынком и невестой, губы время от времени сжимались от досады и раздражения.

Праздничный обед был недолог, но Елена Стефановна с трудом досидела до конца его. Тщетно скрываемая враждебность будущей свекрови и выразительные переглядывания ее с греками Траханиотами измучили молодую девушку, почти исчерпали все ее самообладание. Она обрадовалась, когда вслед за государем все встали из-за стола и, помолясь, начали прощаться.

Софья Фоминична, расставаясь со старой государыней, была чрезмерно почтительна, а с невесткой чрезмерно ласкова. Однако, отходя от свекрови, Елена Стефановна вновь почувствовала ее злобу. До ее ушей донеслись слова одного из Траханиотов, сказанные по-латыни:

— Inter arma, silent leges. [113]

Его прервал раздраженный голос Софьи Фоминичны:

— Habeat sibi! [114]

Это были последние слова, которые унесла с праздничного обеда Елена Стефановна.

Иван Иванович проводил ее и бабку до самой повозки и, усаживая вслед за бабкой свою Оленушку, шепнул ей по-итальянски:

— Видела рымское гнездо, радость моя?

— Видела, — ответила она тоже по-итальянски. — Прав ты во всем, мой Иван-царевич…

Как и говорил невесте своей Иван Иванович, приготовления к свадьбе затянулись. Из-за множества обрядов свадьбу справляли только января двенадцатого, того же тысяча четыреста восемьдесят второго года.

Бракосочетание торжественно совершалось в соборе Михаила-архангела вечером самим митрополитом Геронтием по тому же чину, по которому венчался здесь и сам Иван Васильевич с Софьей Палеолог.

В хоромах старого государя встречали Ивана Ивановича уже затемно, при свечах, его родители, а невесту — ее посаженный отец и посаженная мать из молдавских именитых бояр.

Наблюдая за всеми обрядами при встрече молодых, слушая величания новобрачных, пожелания добра и счастья, государь Иван Васильевич вспоминал свою молодость и был необычно нежен и растроган.

Вспоминалась ему его свадьба с Марьюшкой, и с особой силой воскресал в его сердце милый образ юной княгини, их первые признания в любви и рождение Ванюши…

— Ныне ж остарел душой яз совсем, — беззвучным шепотом шевелятся его губы, — ушло все, что сердцу было мило…

Но светлая печаль о прошлом сливается со светлой радостью молодых. Сердце еще более размягчается — он чувствует себя счастливым отцом.

Молодые, переглядываясь с Иваном Васильевичем, понимали его чувства и радовались, забывая о присутствии мачехи. Видели это и приглашенные, и праздник молодых превратился в праздник для всех и шел весело, но скромней и сдержанней, чем обычно, без всяких грубых намеков. Только присказки гостей то о кушаньях, то о напитках, что они горьки, чаще и чаще превращались в общий крик:

— Горько! Горько!

Молодые, краснея до корней волос, застенчиво целовались и потом стыдливо потупляли глаза от взглядов гостей.

Даже после отъезда митрополита и старой государыни на брачном пиру все было пристойно в угоду молодым, дабы не смущать их невинности. Когда же один из охмелевших гостей сказал что-то охальное о браке, Елена Стефановна с пылающими щеками гневно встала из-за стола, а Иван Васильевич так поглядел на пьяного, что тот сразу отрезвел. Все подтянулись, и только Софья Фоминична с еле заметной язвительной улыбкой небрежно оглядела невестку.

Заметив это, Иван Васильевич сказал громко и ласково:

— Садись, садись за стол, невестушка. Прости грубости наши, еще много у нас есть невегласов.

Елена Стефановна благодарно улыбнулась свекру и, поклонясь ему, снова села рядом с мужем.

Иван Иванович, приказав слугам наполнить вином кубки, провозгласил:

— За здравие нашего государя и родимого моего батюшки!

— Пьем до дна! — раздалось со всех сторон. — Пьем до дна!

А когда все осушили свои кубки, вдруг наступило неловкое молчание, но его, вся побледнев, прервала молодая государыня.

— За здравие государыни нашей Софьи Фоминичны, — произнесла она слегка дрожащим голосом.

— Пьем до дна! — отозвались гости.

Иван Васильевич одобрительно улыбнулся словам снохи. С веселой усмешкой он промолвил:

— Вижу яз, устали за день-то молодые наши, да и время уж позднее. Бают же, в гостях хорошо, а дома лучше, посему изопьем последний кубок за здравье и счастье молодых наших, да и восвояси…

Иван Васильевич разом осушил кубок и добави:

— Совет да любовь!

— Совет да любовь! — зашумели гости.

Потом осушив свои кубки, стали, крестясь, выходить все из-за стола.

Провожая родителей, молодые спустились по красному крыльцу к зимней колымаге их. Иван Иванович задержал на миг отца, шедшего позади мачехи.

— Государь-батюшка, приезжай к нам утре с княгиней своей обедать. Бабка будет, братья твои да князья Патрикеевы, — быстро сказал Иван Иванович и добавил шепотом: — А на ужин останься с нами един…

Иван Васильевич пристально поглядел на сына, крепко обнял его за плечи и, поцеловав, молвил:

— Останусь…

На другой день, начиная с раннего завтрака, как полагается, навещали молодых родственники и всякие именитые люди с поздравлениями и подарками.

К обеду первыми приехали братья государя с женами и детьми, потом бабка, старая княгиня Марья Ярославна. Поздравив и расцеловав молодых, она подала им подарки.

— Не взыщите, по-монастырски дарю, — сказала она.

— Сие тобе, Оленушка, милая моя. Носи на память обо мне, внученька.

Она подала Елене Стефановне золотой перстень с дорогим крупным алмазом, окруженным изумрудами.

— А тобя, Ванюшенька, благословляю, — продолжала она, — сей иконой Вознесения. Писана она самим Дионисием. У батюшки твоего любимый иконописец Дионисий-то.