По воле судьбы

— Хотел бы я, чтобы Аттик был здесь, — сказал Цицерон, устало закрывая глаза.

— Тогда почему он не здесь? Я что, недостаточно хорош для него?

— У него приступ четырехдневной малярии, Магн.

— Ну конечно. Ну да.

Хотя горло уже начинало болеть и под веками отвратительно саднило, Цицерон решил продолжить борьбу. Разве старый Скавр в прошлом не урезонил в одиночку Сенат? А ведь Скавра никто не считал величайшим оратором в Риме. Этой чести был удостоен лишь Марк Цицерон. К сожалению, его сегодняшний оппонент после недавней тяжелой болезни сделался слишком самоуверенным. Все сообщали Цицерону об этом: кто в письмах, кто с глазу на глаз. Он сейчас светится тем же самодовольством, что и в дни юности, когда в свои семнадцать спешил на подмогу Сулле. Правда, позже Испания и Квинт Серторий сбили с него эту спесь. И ничто подобное в нем больше не проявлялось. До сих пор. А теперь столкновение с Цезарем, видимо, возродило в Помпее того юношу, что жаждал некогда стать величайшим в римской истории полководцем. Однако тому, кто побеждает числом, таковым не прослыть. Он не сунется в битву, не превосходя Цезаря армией хотя бы вдвое. Но зато его будут славить как спасителя своей страны, отказавшегося сражаться в ее пределах.

— Магн, что плохого в небольшой уступке Цезарю? Возможно, он согласится на один легион и Иллирию?

— Никаких уступок, — твердо сказал Помпей.

— Может быть, мы сами вызвали эту бурю? Разве все это началось не тогда, когда Цезарю отказали в праве баллотироваться на консула в отсутствие, чтобы он мог сохранить свой империй и избежать цепи судилищ? Может, разумнее вернуться к той точке? Взять у него все, кроме Иллирии, взять все легионы! Просто оставить ему империй и разрешить баллотироваться in absentia!

— Никаких уступок! — отрезал Помпей.

— В одном отношении сторонники Цезаря правы, Магн. Тебе делали много уступок. Почему не уступить и ему?

— Потому, глупец ты этакий, что даже если Цезарь будет низведен до положения частного лица — без провинций, без армии, без империя, без ничего! — он все равно будет иметь виды на государство! Он все равно свергнет его!

Игнорируя обидное словцо на свой счет, Цицерон опять попытался образумить безумца. Но ответ был всегда одинаков: Цезарь по доброй воле никогда не отступится от своего, а потому гражданская война неизбежна.

К вечеру эту тему оставили, сосредоточившись на речи Марка Антония.

— Сплетение полуправд, — был конечный вердикт. Помпей фыркнул и с презрением отбросил бумаги. — Как ты думаешь, что сделает Цезарь, если ему удастся свергнуть Республику, когда такой мишурный, безденежный его ставленник, как Антоний, смеет говорить такие вещи?

Цицерон, проводив своего гостя, облегченно вздохнул и решил напиться. Но тут в голове у него блеснула ужасная мысль. Юпитер, он ведь должен Цезарю миллионы! Миллионы, которые теперь надо срочно вернуть! Ибо ходить в должниках у своего политического противника — величайший позор!

РУБИКОН

1 ЯНВАРЯ — 5 АПРЕЛЯ 49 ГОДА ДО P. X

РИМ

На рассвете первого дня нового года Гай Скрибоний Курион влетел в свой дом на Палатине.

— Я дома, женщина! — воскликнул он, сжав жену в объятиях так, что она чуть не задохнулась. — Где мой сын?

— Его как раз надо кормить, — сказала Фульвия.

Она взяла мужа за руку и потянула за собой в детскую. Там она вынула из кроватки спящего маленького Куриона.

— Разве он не красавец? Я всегда хотела иметь рыжеволосого мальчугана! Он похож на тебя и будет таким же строптивым.

— Пока он выглядит очень мирно.

— Это потому, что сейчас он живет в ладу с этим миром.

Фульвия кивком отпустила няньку и спустила с плеч платье.

Какой-то момент она стояла, демонстрируя свои пышные груди. С сосков ее капало молоко. Курион ощутил себя на вершине восторга. В паху у него заломило, но он подошел к креслу и сел, в другое кресло села Фульвия. Малыш еще спал, но рефлекс сработал, его губы задвигались, и он принялся звучно сосать, крепко вцепившись крохотными ручонками смуглую материнскую кожу.

— Фульвия, — сказал хриплым голосом Курион, — я так счастлив, что готов умереть. Я любил тебя и тогда, когда ты была с Клодием, но я не знал, какая ты мать. А ты — настоящая мать.

Она удивилась.

— Что в этом особенного? Дети так восхитительны, Курион. Они — кульминация супружеских отношений. С одной стороны, им надо мало, с другой — очень много. Мне доставляет удовольствие отдавать им их долю. Я просто таю, когда кормлю их. Ведь это мое молоко, Курион! Я вырабатываю его! — Она озорно улыбнулась. — Но я с удовольствием позволяю нянькам менять пеленки, а прачкам — стирать их.

— Правильная политика, — снисходительно кивнул он.

— Сегодня нам четыре месяца, — сообщила Фульвия.

— Да, я не видел его целых три рыночных интервала.

— Как дела в Равенне?

Курион пожал плечами и сделал гримасу.

— Или мне надо было спросить, как там Цезарь?

— Честно говоря, я не знаю, Фульвия.

— Разве ты не виделся с ним?

— Часами. Изо дня в день.

— И все-таки ты не знаешь?

— На совещаниях он обсуждает каждый аспект ситуации, строго и беспристрастно, — хмуро сказал Курион и подался вперед, чтобы потрогать рыжий пушок на подрагивающей от глотков головенке. — Ничего общего с сентенциями греческих логиков. Все взвешено, все определено.

— Ну и?

— Ну и уходишь, поняв все, кроме главного.

— Он пойдет на Рим?

— Хотел бы я сказать «да» или «нет», душа моя. Но не могу. Не имею ни малейшего представления.

— А они думают, что не пойдет. Я имею в виду boni с Помпеем.

— Фульвия! — воскликнул Курион, выпрямляясь. — Если Катон и наивен, то Помпей просто не может быть таким наивным.

— Но я права, — сказала Фульвия, отнимая малыша от груди. Она посадила его на колени лицом к себе и осторожно стала наклонять вперед, пока он не срыгнул. Потом приложила сына к другой груди и заговорила опять: — Они напоминают мне маленьких безобидных животных, которые по сути не агрессивны, но имитируют агрессивность, потому что узнали, что такое притворство действует. Но однажды приходит слон и давит бедняг, просто потому, что он их не видит. — Она вздохнула. — Напряжение в Риме огромное, Курион. Все паникуют. Но boni продолжают вести себя, как те ложно-агрессивные маленькие животные. Они позируют на Форуме, болтая всякую чушь, они вводят Сенат и восемнадцать центурий в страх. А Помпей говорит всякие ужасные вещи о неминуемой гражданской войне таким мышам, как бедный старый Цицерон. Но он сам не верит тому, что говорит, Курион. Он знает, что у Цезаря только один легион по эту сторону Альп, и у него нет никаких доказательств, что на подходе еще несколько легионов. Он знает, что, если бы должны были подойти еще легионы, сейчас они уже были бы в Италийской Галлии. Boni тоже знают про это. Разве ты не видишь? Чем громче суматоха и чем сильнее она выводит из равновесия, тем грандиознее покажется им победа, когда Цезарь сдастся. Они хотят покрыть себя славой.

— А если Цезарь не сдастся?

— Он их раздавит. — Она пристально посмотрела на Куриона. — Гай, у тебя ведь есть интуиция. Что она тебе говорит?

— Что Цезарь до последнего будет пытаться решить свой вопрос в законном порядке.

— Он совершенно спокоен.

— О да!

— Потому что уже разложил все по полочкам у себя в голове.

— В этом ты, безусловно, права, жена.

— Ты здесь с какой-то целью или просто вернулся домой?

— Я должен ознакомить Сенат с письмом Цезаря. Сегодня же, на инаугурации новых консулов.

— Ты сам прочтешь его?

— Нет, Антоний. Я теперь лицо частное. Никто меня слушать не станет.

— Ты сможешь побыть со мной хотя бы несколько дней?

— Надеюсь, Фульвия, я вообще не уеду.

Вскоре Курион отправился в храм Юпитера Наилучшего Величайшего на Капитолии, где Сенат всегда проводил первые новогодние заседания. Вернулся он через несколько часов. С ним был Марк Антоний.