Вице-император. Лорис-Меликов

Последнее слово оставалось за Победоносцевым. Министры с любопытством, и немалым, ждали, что же на сей раз будет прорицать этот авгур. Авгур удивил. Авгур заговорил совсем не тем языком, что на достопамятном совещании 8 марта. Напротив, он начал с того, что полностью разделяет высказанные мнения о необходимости дальнейших улучшений в государственном строе, о том, что правительство должно быть едино и в своих устремлениях, и в предприятии тех или иных мер оздоровления государственной жизни. Правда, Константина Петровича вскоре понесла его вечная стилистическая сила, он оторвался от смысла собрания и стал вещать о правде, о честности, русском народе-Богоносце. Ответил и Лорис-Меликову, отчитав генерал-адъютанта, как двоечника-семинариста: начала христианства вечны и незыблемы, но осуществление их правдою жизни безгранично, и в этом смысле реформа внутренняя не останавливается никогда, намекнув тем самым, что в реформах внешних необходимости нет.

Абаза его тут же и срезал, резонно заметив, что сейчас разговор идет не о высших материях, а о конкретных государственных делах. Нужны соглашения на практической почве. В том же, что все, здесь присутствующие, истинно верующие христиане, никто пока не сомневается. И опять заговорили о том, что нужно единое правительство, пользующееся безусловным доверием императора, которое будет и дальше развивать начатые реформы.

Неожиданный диссонанс вызвало последнее выступление – великого князя Владимира Александровича. Он стал зачитывать невесть кем составленное письмо о необходимости создать центральную следственную комиссию по делам о политических преступлениях. Поскольку опыт таковых был неоднократный и не привел ни к чему, Лорис-Меликову ничего не стоило опровергнуть эту идею, тем более что он уже подготовил доклад о дальнейшем ведении таковых дел.

Завершая совещание, государь выразил желание, чтобы министры собирались по мере надобности для предварительных совещаний по вопросам общего государственного интереса, дабы тем самым достигнуть желаемого единства в действиях; на первый же раз предложил обсудить в течение недели самые ближайшие неотложные меры при настоящих обстоятельствах, для окончательного обсуждения которых будет назначено вторичное совещание в высочайшем присутствии. О реформах – ни слова.

И вот что странно – либеральные министры, умнейшие, проницательнейшие люди, обрадованные лишь тем, что император внял мысли о едином правительстве, пропустили мимо ушей именно это обстоятельство: о реформах – ни слова.

Назад ехали в настроении приподнятом. Лед растаял, и даже Абаза был необычайно приветлив с Победоносцевым, не ведая того, что вдогонку Константину Петровичу летит из Гатчины письмо такого содержания:

«Сегодняшнее наше совещание сделало на меня грустное впечатление. Лорис, Милютин и Абаза положительно продолжают ту же политику и хотят так или иначе довести нас до представительного правительства, но пока я не буду убежден, что для счастия России это необходимо, конечно этого не будет, я не допущу. Вряд ли, впрочем, я когда-нибудь убеждусь в пользе подобной меры, слишком я уверен в ее вреде. Странно слушать умных людей, которые могут серьезно говорить о представительном начале в России, точно заученные фразы, вычитанные ими из нашей паршивой журналистики и бюрократического либерализма.

Более и более убеждаюсь, что добра от этих министров ждать я не могу…»

Оно верно, Александру Третьему нужно единое правительство, только какое? Увы, не то, которое завершило бы реформы. Скорее, наоборот, Впрочем, и веяний свободы новый царь оказался не чужд. 25 апреля он пришлет военному министру графу Милютину собственноручную записку с приказанием объявить, что дозволение носить бороды распространяется на всех военных без всяких изъятий.

Но ни Лорис-Меликов, ни Милютин, ни Абаза не угадали истинного настроения императора. Более того, они дали повод тихо торжествовать Победоносцеву, празднуя прежде времени победу прогрессивных идей над ретроградством. Как подкупленные слуги донесли Константину Петровичу, а Константин Петрович ближайшей почтой – императору, три министра ужинали с шампанским у Елены Николаевны Нелидовой.

И вот ведь что удивительно: два полных генерала и тайный советник, в интригах при дворе калачи весьма тертые, должны же были понимать, что судьбы отечества не на совещаниях решаются, пусть и самых представительных. Судьбы решаются в приватных беседах и частной переписке. К приватным же беседам с новым императором никто из них допускаем не был.

Но такова сила надежды и веры в разумное. Соединившись, они порождают иллюзию, фантом. Совещание министров, о котором договорились в Гатчине, состоялось дома у Лорис-Меликова, на Фонтанке, в 9 часов вечера 28 апреля. Великий князь Владимир Александрович вновь поставил на обсуждение вопрос о Центральной следственной комиссии, но Лорис-Меликов и Набоков блистательно доказали неразумность подобного учреждения сейчас, когда силы полиции, наконец, объединились и удалось устранить антагонизм между полицейскими и судебными учреждениями. Ничего, кроме разлада и разрушений с трудом созданной системы, такая комиссия не внесет. Ни у великого князя, ни у Победоносцева возражений не нашлось. Зато вспыхнули дебаты по вопросу о земствах. Победоносцев опять начал доказывать вредность выборного начала в России, опасность допущения «местных сил» к решению важных государственных вопросов. Разве что, сквозь зубы допустил Константин Петрович, исключительно по приглашению самого правительства можно было бы призывать экспертов для испрошения их мнения по отдельным вопросам. «И ни на йоту больше!» – докторальным своим тоном заключил обер-прокурор Синода и воздел перст указующий к потолку. Министры дали столь дружный и пылкий отпор злым вещаниям Победоносцева, что великий князь Владимир Александрович никак не мог успокоить разбушевавшееся совещание. Сам он выглядел в этот момент растерянным и, чтобы как-то защитить Победоносцева от нападок, заявил, что в понятиях молодого императора, да и его тоже, сильно впечатлелась фраза покойного отца, произнесенная им злополучным утром 1 марта. Будто бы, подписав указ и отпустив Лорис-Меликова, император сказал присутствовавшим при сем великим князьям Александру и Владимиру: «Я дал свое согласие на это представление, хотя и не могу скрыть от себя, что мы идем по пути к конституции». Милютин, записав этот рассказ в своем дневнике, дал ему такой комментарий: «Затрудняюсь объяснить, что именно в предположениях Лорис-Меликова могло показаться царю зародышем конституции; но понятно, что произнесенные им незадолго до мученической кончины вещие слова должны были глубоко запасть в мысли обоих молодых царевичей и приготовить почву к восприятию ретроградных теорий Победоносцева, Каткова и комп.». Разумеется, после таких аргументов великого князя министры согласились на компромисс: на первый раз ограничиться призывом из губерний небольшого числа известных правительству дельных и вполне благонадежных людей собственно только для обсуждения самого вопроса о порядке призыва представителей земств к обработке законопроектов, и то лишь в тех случаях, когда правительство сочтет это полезным.

В первом часу ночи великий князь с чувством изрядного облегчения покинул совещание. Но оставшихся ждал сюрприз. И пренеприятнейший.

Дмитрий Николаевич Набоков открыл папку с бумагою, которую до того в конце заседания прочел лишь один Лорис-Меликов. То был оттиск приготовленного для печати в завтрашнем номере «Правительственного вестника» манифеста. Попросили прочесть вслух, что министр юстиции и исполнил. По оглашении императорского манифеста немая сцена наступила в кабинете Лорис-Меликова. Министры застыли как громом пораженные.

Еще бы не поразиться громом! Всего неделя миновала, как пили шампанское за победу разума и Пушкина при сем читали: да скроется тьма, – тут она, тьма эта, и объявилась:

«Богу, в неисповедимых судьбах Его, благоугодно было завершить славное царствование возлюбленного Родителя Нашего мученической кончиной, а на Нас возложить священный долг самодержавного правления».