Дорога исканий. Молодость Достоевского

Однажды, не то в третью, не то в четвертую субботу — поднялся Филиппов.

— Господа, — сказал он, — я полагаю, что выражу общую мысль, если скажу, что все мы не вполне удовлетворены нашими вечерами. Все, что у нас здесь происходит, очень хорошо, но мне кажется, этого мало…

В этот момент сидевший рядом с Филипповым Момбелли с готовностью кивнул головой. После первого вечера Момбелли не появлялся у Дурова, и то, что он пришел именно сегодня и сидел рядом с Филипповым, наводило на мысль, что они сговорились. А может быть, Спешнев уже открылся им? Федор не виделся со Спешневым больше двух недель (тот был только в первую субботу) и мог этого не знать.

— Все мы или почти все, — продолжал Филиппов, — бывали у Петрашевского и, хотя обижались многими резкостями, имевшими место на его собраниях («Вот оно что! — подумал Федор. — Ну, это явно рука Спешнева, сам Филиппов не стал бы так осторожничать!), привыкли свободно говорить обо всем, что тяготит и волнует душу, все равно, касается ли это нас лично или представляет собой факт общественный. Так почему же мы должны все время думать о том, чтобы, не дай бог, не переступить неизвестно кем проведенную черту? И больше всего: коль скоро мы согласимся ее переступить — а я в этом уверен, потому что как же иначе? — то нужно не только говорить, а и дело делать. Разумеется, полностью в рамках законности, — добавил он поспешно, заметив общее волнение. — Но все-таки хоть в рамках, а дело; для начала общими силами заняться изучением современного состояния России, чтобы каждый из нас взял на себя обработать какую-нибудь одну часть вопроса и изложил ее письменно, не стесняясь ничем. Ведь всякий из нас специальнее других знает некоторые науки, к тому же у каждого свой ум, свой взгляд, свои наблюдения, и если мы будем делиться друг с другом нашими познаниями, то для всех будет польза и выгода. Например, один представит все несправедливости в наших законах, другой — все злоупотребления и недостатки в шашней администрации. Мы никому не покажем наши сочинения, мы будем читать их только друг другу…

Едва он закончил, в комнате поднялся невообразимый шум — некоторые были категорически против (слышались возгласы: «Это как у Петрашевского!» и даже: «За это не поздоровится!»); другие, наоборот, горячо выражали свое одобрение и даже находили, что незачем скрывать свои работы. Дуров был очень раздражен; впрочем, он, видимо, уже понял, что сохранить «литературно-музыкальный» характер вечеров не удастся. Особенно горячо отстаивали предложение Филиппова Момбелли и Львов, и в конце концов оно было принято.

— Запишите мою тему — «Социализм», — решительно сказал Федор Филиппову.

Его примеру тотчас последовали Львов и Момбелли, назвав свои темы. По удивленному взгляду Филиппова Федор понял, что определение тем не входило в план Спешнева.

В следующую субботу появился сам Спешнев. Он шепотом рассказал Федору, что Филиппову открылся еще на прошлой неделе, а Головинскому совсем недавно, что оба были очень рады, а Головинский даже сказал, что уже совсем было решил не ходить к Дурову, так как это казалось ему «пустой тратой времени», но теперь не пропустит ни одной субботы.

В начале вечера Александр Петрович Милюков прочел статью, представляющую собой вольный перевод на славянский язык известного сочинения Ламеннэ «Paroles d’ un croyant» {12}.

Милюкова Федор знал давно и любил: этот красивый и изящный молодой человек, учитель одной из петербургских гимназий и сиротского воспитательного дома, принадлежал к числу тех простых, легких, милых людей, на которых Федор подчас смотрел чуть ли не как на существа другой породы. Милюков был не чужд литературных и научных интересов — в сорок седьмом году он даже издал книгу «Очерк истории русской поэзии». Однако в своих политических взглядах дальше христианского социализма не шел.

— Моя статья называется «Новое откровение Антонию, митрополиту Новгородскому, С.-Петербургскому и прочая», — сказал Милюков, поднявшись. У него было нежно-розовое, с детски припухлой верхней губой лицо, и Федору он казался херувимчиком.

Книга Ламеннэ восхищала Федора не только своей страстной проповедью равенства и ненавистью к рабству, но и горячим призывом к непримиримой борьбе с угнетателями. Некоторые выражения Ламеннэ он запомнил на всю жизнь. «У ваших детей и детей ваших детей будет только то, что вы им оставите; хотите ли вы оставить им в наследие оковы, бичи и голод?» Или: «Думаете ли вы, что робкий человек, который умирает на своей постели, задушенный зачумленным воздухом, окружающим всякую тиранию, умрет более желанной смертью, чем человек твердый, который и на эшафоте отдает богу свою душу такой же свободной, какою он получил ее от него?» но в переводе Милюкова ничего этого не оказалось, он свел книгу к расплывчатым гимнам и призывам к угнетателям «одуматься», «обратить внимание на несчастных страдальцев». «Вот как можно незаметно извратить самую душу великого произведения», — подумал Федор, впервые в жизни загораясь недобрым чувством к доброму Милюкову.

Читал Милюков хорошо, с пафосом и, видимо, был искренне удивлен тем отчужденным молчанием, которое встретил после чтения; выражение детской обиды промелькнуло на его детском лице, но он тотчас же взял себя в руки и мило пошутил насчет своего славянского языка, который-де так утомил слушателей.

— М-да… — неопределенно проговорил Пальм. Даже он ясно почувствовал, что статья Милюкова была вчерашним днем.

Статью не обсуждали, и это было красноречивее всяких споров.

Вместо обсуждения кто-то словно невзначай вспомнил о предложении Филиппова. Тотчас же насторожились.

— Я считаю, что нет никакого смысла писать друг для друга, — уверенно сказал Головинский. За короткое время он удивительно повзрослел, его спокойные серые глаза смотрели настороженно и холодно. — Если язвы, разъедающие нашу страну, причиняют нам всем боль, то можно ли ограничиваться простым изучением их? Ведь мы не в силах вылечить их сами, а значит, должны внушить сознание опасности всем тем, кто мог бы оказать помощь. Разве не так?

— Может быть, рассылать наши работы по почте? — предложил Ламанский. — Составить список подходящих людей и рассылать… Анонимно, разумеется.

— Но сможем ли мы оплатить труд переписчиков? — забеспокоился Головинский.

— Можно завести литографию, — отвечал Филиппов, — и размножать наши статьи так же, как размножаются университетские лекции. Устройство литографии дело не сложное.

Обратились к Львову, как специалисту-химику, с вопросом, что будет стоить заведение литографского камня.

— Главное затруднение, — отвечал Львов, — в приобретении пресса. Но если ограничиться салфеточным прессом, то все обзаведение обойдется рублей в двадцать серебром.

— Господа! — воскликнул Дуров. — Все мы были недовольны, когда Николай Александрович Момбелии прочел нам свой проект братства. А между тем проект этот был совершенно невинным, зато теперь мы действительно уклоняемся на опасный путь…

— В самом деле, это путь трудный и опасный… — начал было Федор, мельком взглянув на непроницаемо спокойного Спешнева.

Но его перебил Михаил.

— Да это просто сумасбродство! — воскликнул он горячо.

— Но почему? — спросил Филиппов. — Уверяю вас, в приобретении литографского камня нет ничего опасного.

Однако его не поддержали, многие были серьезно напуганы и явно недовольны.

Федор снова бросил беглый взгляд на Спешнева. Тот незаметно для других успокоительно кивнул.

— Ведь пока еще никто из нас ничего не написал, — улыбнулся он, — следовательно, вопрос этот можно оставить открытым.

Улыбка его тотчас произвела свое действие. В самом деле, стоит ли спорить о том, чего еще нет?

— Но те, кто будет писать, — продолжал он после паузы, — пусть пишут с полной откровенностью, не стесняясь мыслью о цензуре, — голос его звучал совершенно спокойно, словно он говорил о самых обычных вещах. — Когда я покидал Париж, один мой хороший друг, издатель Эдмонд Хоецкий, сказал мне, что у них большой интерес к жизни нашей страны, и он всегда готов опубликовать работы русских о России. Пусть только присылают!