Генерал террора

«Дорогой наш отец! Здравствуйте нам на радость и на надежду!

Прямо не знаю, с чего начать, да и не мастер я на письменность, как вы знаете... Наверно, адъютант шлёт вам обо всём подробные письма».

О да! Рукой адъютанта Шешени, посланного в Москву ещё раньше Павловского, водила та же чекистская рука!..

«За меня не волнуйтесь, меня сам Бог бережёт — вы это знаете и не раз уже проверили в деле».

О да! Из рокового похода на Пинск и Мозырь полковник Павловский вынес его на собственном окровавленном седле...

«Смею обнять вас и прижать к своему верному сердцу».

Нечего сказать, верность! Приманка, брошенная из Лубянки... Чтобы он, двадцать пять лет собственной судьбой творивший и утверждавший строжайшую конспирацию, попался, как заяц на морковке!..

«Здесь, в России, нужен мудрый руководитель, т.е. Вы.

Все уж привыкли к этой мысли, и для дела Ваш приезд необходим. Я, конечно, не говорил бы этого, не отдавая себе полного отчёта в своих словах».

— О да, несчастный Серж! Отчёт ты отдавал — страх, животный страх за свою полковничью шкуру...

Савинков опохмелился ещё раз — что делать, пристрастился от безделья — и продолжал свою тюремную исповедь:

«…А не то чтобы поверил Павловскому, я не верил, что его смогут не расстрелять, что ему могут оставить жизнь. Вот в это я не верил. А в том, что его не расстреляли, — гениальность ГПУ. В сущности, Павловский мне внушал мало доверия. Помню обед с ним в начале 23-го года с глазу на глаз в маленьком кабаке на рю де Мартин. У меня было как бы предчувствие будущего, я спросил его: «А могут быть такие обстоятельства, при которых вы предадите лично меня?» Он опустил глаза и ответил: «Поживём — увидим». Я тогда же рассказал об этом Любови Ефимовне. Я не мог думать, что ему дадут возможность меня предать. Чекисты поступили правильно и, повторяю, по-своему гениально. Их можно за это только уважать. Но Павловский! Ведь я с ним делился, как с братом, делился не богатством, а нищетой. Ведь он плакал у меня в кабинете. Вероятно, страх смерти? Очень жестокие лица иногда бывают трусливы, но ведь не трусил же он сотни раз? Но если не страх смерти, то что? Он говорил чекистам, что я не поеду, что я такой же эмигрантский генерал, как другие. Но ведь он же знал, что это неправда, он-то знал, что я не генерал и поеду. Зачем же он ещё лгал? Чтобы, предав, утешить себя? Это ещё большее малодушие. Я не имею на него злобы. Так вышло; лучше, честнее сидеть в тюрьме, чем околачиваться за границей...»

Дальнейшие размышления прервал уже традиционный вопрос от порога:

   — Что, Борис Викторович, опохмелимся?

Блюмкин! Всегда и везде Блюмкин...

   — Да я уже опохмелился... к сожалению.

   — Ну-у, Борис Викторович! О таком хорошем деле нельзя сожалеть.

Останавливать Блюмкина было бесполезно. В камере он распоряжался как истый друг-надзиратель. Выпили, разумеется.

   — Ведь ты когда-нибудь меня задушишь... или из окна выкинешь? — смерил глазом Савинков, вставая, высоту с пятого, очень высокого этажа.

   — Прикажут — выкину. Но — не раньше того. Заметьте это, милейший Борис Викторович.

   — Заметил уже, Блюмкин, давно заметил.

   — Вот-вот! Даже именем моим брезгуете?

Савинков не ответил, решив побыстрее надраться.

Только так и можно было отвязаться от собутыльника-стукача. Вот тут он чекистов не понимал: зачем ему подсадная утка, да ещё совершенно открытая?

Но ведь и то сказать: компания. Заботятся о нём други-чекисты. Психическое здоровье террориста Савинкова — вещь великая! Спасибо им... и дай Бог побыстрее надраться!..

Не так-то просто, однако. Опять тот же назойливый, как бьющая в макушку с потолка капля воды, вопрос:

   — Так мы будем работать с вами в паре? Два прекрасных террориста? У одного на совести — министры и великие князья, у другого — вшивые послы, заметьте, тоже графы? Всем уже надоело ждать. Газеты-то читаете? — кивнул он на заваленный бумажной пылью письменный стол. — Внимательнее читайте. Даже между строк. В стране-то вон что делается!..

   — Да-а, рановато почил в бозе Владимир Ильич...

   — Ба! Вы сожалеете о вожде, которого сами же и собирались кокнуть?..

   — Блюмкин, ну не столь же цинично?..

   — Извините-с, в потомственных дворянах не состоял.

   — Оно и видно, Блюмкин. Чего ты хочешь — скажи прямо?

   — Ой, мама!.. Сколько ж можно? Ну ладно, в последний раз. Первое: чтоб вы, дворянин нерезаный, хоть раз назвали меня по имени. Второе: чтоб не позднее завтрашнего дня сказали: согласны ли работать со мной в паре. И третье: бабой-то со мной поделитесь, ведь как-никак, не без моего же ходатайства она тут вместе с вами постель уминает...

Блюмкин чувствовал, что горло ему железной хваткой сжимают беспощадные руки, но свои-то ручищи никак не могли выхватить из-за пазухи пропотевший наган... Да и что бы он делал с наганом — без приказа-то?!

   — Во-он!..

Право, Блюмкин даже обрадовался, что его отшвырнули к порогу. Там уже охрана на шум подоспела, утащила за железную дверь.

Армейцы-охранники посмеивались: не впервой им такое наблюдать. Тоже люди приказа: ни возбранять, ни воспрещать не смели. Может, и нравилось, как стукача выпроваживали. Полчаса не прошло — новый приятный смешок:

   — К вам жена, Борис Викторович.

Хорошие красные ребята... и жена хорошая, чего уж там!..

Опять этот пьяный сон... или пьяная явь?!

Тюрьма-а?..

Каменный мешо-ок?..

Опять как семь лет назад — сон в сон, слово в слово...

Стены, конечно, каменные, но камень ощущался не более, чем в любом другом доме; и без того гладкая штукатурка была окрашена нежной салатовой краской и прокатана самым прекраснодушным маляром — чуть-чуть выделявшимися лавровыми листьями, погуще основного тона и посочнее. Лавр?.. Он одинаково хорош и в торжественном венке, и в пресловутом борще... Савинков на минуту смутился от такого противопоставления и, не доев, резко отодвинул тарелку. Ничего и тут особенного: какой-то расторопный официант в военной гимнастёрке и белом переднике во всю грудь сейчас же унёс бесшумно тарелку. Савинков закурил сигару — у него под рукой теперь оказались любимые сигары, — и, не сходя со стула, прикрыл глаза. Они лучше и дальше видят, когда их не слепит свет вечно горящей лампы. Сквозь плотную решётку ресниц сейчас же предстал, как и семь лет назад, торжественный венец с золотой надписью: «НАШЕМУ УВАЖАЕМОМУ И ВСЕМИ ЛЮБИМОМУ СОВЕТСКОМУ ТЕРРОРИСТУ». Не хватало, правда, в конце торжественного восклицательного знака, но, впрочем, и так хорошо. Кто-то ласковый и невидимый, как истинный ангел во плоти, вздел ему на левое плечо давно заслуженный — чего уж там, ещё семь лет назад! — тяжеленный венец, а сам скромно удалился. Да что там, испарился, исчез в каменной, нежно окрашенной стене. Ангелы, они везде насквозь проходят. Савинков знал это ещё по севастопольской тюрьме; оставалось ему до расстрела — или петли? — день-другой, не больше, военно-полевые суды скоры на руку, но вот явился же ангел в образе Василия Сулятицкого, прямо из каменной стены, для подстраховки сунул в руку револьвер... и повёл! Через все посты и кордоны несокрушимой твердыни. В город, на его окраины, к морю, мимо сторожевых кораблей, в прекрасную Румынию! Жаль, повесили потом Сулятицкого, а то бы он и сюда пришёл, прямо к этой роскошной широченной кровати, истинно ангельским голосом вострубил бы: «Встать, генерал! Рыжий Конь не затопчет. Бледный Конь не возьмёт — вынесет к победе Конь Вороной!»

Но не этот же конь победный, как и семь лет назад, перенёс его от кровати к умопомрачительному креслу? Не из царских ли хором притащили?.. Чего ж, кто в лавровом венце, тому и кресло полагается царское. Савинков покойно и благодушно вытянул ноги.

Лавровые листья щекотали шею. Что ж, не снимал венца — как можно, если к нему с таким уважением! Сидя в прекрасном мягком кресле, при таком прекрасном венце... вроде бы семь лет не сходя с места... он почему-то опять осматривал своё обжитое жилище — будто впервые! Да, у Деренталей хорошо, а здесь всё-таки лучше. Приёмный зал, не иначе. Ведь он и в самом деле кого-то ожидал. Собственно, для того и стены заново окрашивали, и мебель мягкую приносили, и ковры, и даже кровать широченную... «получше, чем в спальне у Деренталей», по старой памяти подумалось ему. Устроители этой полугостиной-полуспальни явно с них и брали пример. Дерентали любили поваляться под день грядущий. Утром их буди не буди — кулаками стучи в дверь. Он и прежде не на шутку сердился, видя такое разгильдяйство, а сейчас про себя отметил: хорошо. Ещё бы не хорошо! Савинков ни на минуту не забывал, что от того давнего сна прошло семь долгих лет, что он опять в тюрьме, где-то в самом центре Москвы... но всё это разве походило на тюрьму?