Золотой век

— А эти люди что будут делать? — едва удерживаясь от гнева, спросил Пустошкин, показывая на двух солдат.

— Ничего. Я прихватил их на всякий случай. Если бы вы, государь мой, стали сопротивляться, в ту пору солдаты пригодились бы, но так как сопротивления нет с вашей стороны, то я отпущу их домой.

Волей-неволей пришлось Егору Захаровичу покориться воле бригадира Рылеева и оставить Петербург вместе со своими слугами и с Михайлом Трубой.

Полицейский чиновник провожал его до самой заставы и долго оставался у заставы, смотря вслед уезжавшему Пустошкину; и только тогда поехал к своему начальнику с донесением об исполнении приказа, когда экипаж Пустошкина скрылся из его глаз.

Егор Захарович, отъехав несколько от Петербурга, обратился к дворовому князя Полянского с такими словами:

— Слушай, Михайло, ты парень смышленый и ловкий, вернись в Питер, благо тебе нет запрета вернуться, сними себе где-нибудь каморку и старайся напасть на след офицера Серебрякова, а я остановлюсь верстах в 15 от Питера, в усадьбе одного моего старого благоприятеля, отставного секунд-майора Глебова, в «Хорошове», а ты в Питере живи, заведи себе верховую лошадь и в неделю раза два приезжай ко мне с новостями. Понимаешь?

— Как не понять, сударь Егор Захарович.

— Ты в Питере будешь искать Серебрякова, а я по дорогам и окрестностям питерским, может, наши розыски и не пропадут даром. В Питер я до времени не поёду, не потому, что боюсь угрозы Рылеева, а потому — не повредить бы нашему розыску. И ты, Михайло, делай свое дело смирнехонько, тихохонько. А главное, смотри, чтобы не проведал про твои розыски Рылеев. Меня он только выслал из столицы, а с тобою может быть и худшее.

— Не бойтесь за меня, сударь Егор Захарович. Умею я работать, умею и концы прятать, и бригадиру Рылееву пристать ко мне будет не с чем.

— То-то я тебя предупреждаю, Мишуха. Будь осторожен.

— Поверьте, сударь, я проведу и выведу бригадира Рылеева.

— Провести его нетрудно. Но у Серебрякова есть враги много посильнее и позначительнее Рылеева, вот их-то следует тебе, Михайла, побаиваться.

Скоро Пустошкин свернул с большой дороги и поехал по проселочной в усадьбу «Хорошово», а Михайла Труба повернул назад, в Петербург.

Выехал он из Питера в одну заставу, а вошел в него в другую никем не замеченный.

XIII

Несмотря на самые тщательные розыски Егора Захаровича Пустошкина, а также и дворового Мишухи Трубы, им не только не удалось разыскать злополучного офицера Серебрякова, но даже и напасть на его след.

Исчез Серебряков бесследно.

На эти бесполезные розыски было истрачено немало времени и денег.

Егор Захарович, несмотря на запрещение начальника полиции, несколько раз приезжал из усадьбы своего приятеля в Петербург, благо усадьба «Хорошово» находилась вблизи Петербурга.

Впрочем, Мишухе Трубе удалось от одного гвардейца-солдата, хорошо знавшего Сергея Серебрякова, узнать, что видел он «его благородие господина офицера, выходившего под хмельком из одного кабачка на Невской «першпективе» в сопровождении какого-то лохматого и бородатого незнакомца».

Но этого оказалось слишком мало, чтобы напасть на след Серебрякова.

Лохматых и бородатых людей в Питере немало; к тому же солдат не мог указать куда, в какую сторону доехали Серебряков с незнакомым человеком.

Волей-неволей пришлось Егору Захаровичу и Мишухе Трубе прекратить бесполезные поиски и оставить Питер.

— Я готов голову прозакладывать, что офицера Серебрякова нет ни в Питере, ни в его окрестностях. Над ним или совершено убийство и концы этого убийства спрятаны очень тщательно, или же его, беднягу, завезли туда, как говорится, «куда Макар и телят не загоняет». Или же, наконец, держат его опять под замком и под строгим караулом. И посему проживать нам здесь, Михайло, нечего… поедем-ка в Москву, а мне туда ехать надо по своему делу, завезу я тебя к князю Платону Алексеевичу, кстати, с ним и повидаюсь, — так говорил помещик Пустошкин. Мишухе оставалось одно: согласиться с Пустошкиным.

Так ни с чем оба они и поехали в Москву.

Невесело ехал в Москву Егор Захарович. Он помнил свое обещание, которое дал князю и княжне Полянским, — во что бы то ни стало «разыскать Серебрякова живым или мертвым». И вот теперь едет он к ним ни с чем, и все труды его были напрасны.

«Что я теперь скажу князю и княжне? Обещался разыскать и ничего не сделал. Насулил многое, а и малого не сумел сделать… Да и то молвить, где мне взять Серебрякова, если нигде и следа его не видно. И рад бы в рай, да грехи не пускают», такому размышлению предавался помещик Пустошкин, сидя в дорожном удобном тарантасе по дороге к Москве.

Не менее грустному размышлению предавался дорогою и Мишуха Труба.

«Теперича об Тане мне и думать нечего, не пойдет эта бой-девка со мною под венец?

Ох, горе ты горькое… не бывать, верно, моей свадьбе с Танюшей, потому девка она стойкая, как скажет, так тому и быть».

Князь Платон Алексеевич тоже принимал деятельное участие в розыске возлюбленного своей дочери Сергея Дмитриевича Серебрякова.

Несколько московских опытных сыщиков работали над розыском, как говорится, вовсю, в надежде получить с князя большую плату за свой труд.

Как ни ловки и как ни хитры были сыщики, но все же и они не могли ничего сделать и все их розыски ни к чему не привели: о Серебрякове не было нигде ни слуха, ни духа, ни следа.

Сам князь, княжны, а также и Пустошкин с Мишухой Трубой решили, что Сергея Дмитриевича больше нет на белом свете и что, видно, злодей извел его, предав смерти.

Княжна Наташа при этом решении горько плакала и дала твердое обещание быть верной памяти своего друга, милого жениха, не выходить ни за кого замуж.

— Я надеюсь, милый папа, вы не пойдете против этого моего решения… Повторяю, оно твердо и неизменно…

— Наташа, я… я не стану идти против твоего решения… делай, как хочешь… хоть мне и неприятно, чтобы дочь моя оставалась старой девой… но если ты того желаешь…

— Я, папа, желаю навсегда остаться верной моему милому жениху.

— Повторяю, Наташа, делай, как знаешь, поступай, как хочешь… — проговорив эти слова, князь Платон Алексеевич тяжело вздохнул.

«Всему виною я… один я! Я причина несчастия Серебрякова, и благодаря же мне моя дочь остается старой девой, вековушей… Возгордился и не в меру возгордился, и Бог смирил меня»… — и низко-низко опустил князь Полянский свою седую голову.

А в домике у старушки Пелагеи Степановны происходил такой разговор между вернувшимся Мишухой Трубой и молоденькой хорошенькой наперсницей княжны Таней.

— Что же ты скажешь мне, голубка? — каким-то замирающим голосом спросил у ней Мишуха Труба.

— Что прежде тебе сказала, то и теперь скажу: княжна наша под венец с Сергеем Дмитриевичем и я с тобой… а Сергея Дмитриевича ты не разыскал; выходит, и свадьбе нашей не бывать, — решительным голосом проговорила молодая девушка.

— Танюша, да сама суди, где я найду, если, может, и в живых его давно нет… Ведь я не виноват…

— Знаю — не виноват, а все же мне твоей не бывать… Видно, такова есть наша судьба. Против своей судьбы ничего не поделаешь!

— Стало быть, так и не пойдешь за меня? — упавшим голосом спросил молодой парень у Тани.

— Так и не пойду…

— Что же мне делать-то…?

— Зачем плохо искал Сергея Дмитриевича?

— Я… я плохо? Эх, Танюша, не говори так, — я дни и ночи без отдыха бегал по Питеру, расспрашивал, разузнавал. А ты говоришь — плохо искал. Лучше скажи, не люб я тебе! — чуть не со слезами проговорил молодой парень.

— Да отстань от меня, Мишуха… Не люб, не люб… если бы не любила, то и слова не дала бы идти с тобою под венец…

— От того мне не легче, что слово дала; от слова до дела еще далеко…

— А ты жди, Мишуха, жди… Может, чего-нибудь и дождешься…

Егор Захарович, с сердечным радушием принятый в княжеском доме Полянских, прогостив там несколько дней, уехал к себе в усадьбу.