Де Рибас

— Рибас-паша отдыхает? Ну и мы под его окнами спать устроимся.

Это был Афанасий Кес-Оглы, бывший Рибасов матрос на Средиземноморье, а теперь завзятый негоциант.

— Вот где встретиться довелось, Рибас-паша! Я верил в Магомета, теперь верю в Христа, но оба они подсказывают мне, что снова под вашим началом служить буду.

— Что привез?

— Железо сибирское да гвозди.

О юности, о прошлом напомнили и два офицера, явившиеся за разрешением на отвод земель. Рибас даже вздрогнул, когда они представились:

— Михаил Кирьяков, премьер-майор Днепровского полка.

— Григорий Кирьяков, секунд-майор Черноморского гренадерского.

Адмирал внимательно всмотрелся в офицеров, спросил:

— С Петром Сергеевичем Кирьяковым, убитым в первую Турецкую кампанию, в родстве состоите?

— Племянники.

Михаила Кирьякова, знавшего языки, адмирал определил в штаты таможни, Григория назначил следить за порядком в строящемся городе.

«Экспедиция» де Волана заработала так, что к вечеру скапливалось для просмотра адмиралом десятки открытых листов к отводу земли под частные строения. Де Волан разделил город на два форштадта. Военный — 52 квартала и 560 участков и греческий — 65 кварталов и 720 участков. Открытый лист получил князь Волконский, внезапно объявившийся рагузский знакомец адмирала грек Андрей Альтести — опальный коллежский асессор, адъютант Суворова Барлатский. Не удивила Рибаса и просьба еще одного приятеля хлебосольного молдаванина Марка Портария:

— Теперь время и мне проситься под ваше крыло, адмирал, — грустно сказал он. — Я многим рисковал для России, а остался без крова. Под турками жить не могу — голову отрубят и на кол насадят. Хочу здесь жить — рядом с родными краями. Присягу мне давать?

— Нет, Марк Иванович. Вы — подполковник.

Служилые люди при получении земли не присягали. Остальные в присутствии отца Евдокима, де Волана, при полковых знаменах читали с засаленного листа текст присяги, а потом учиняли расписку, что принимают гражданское право и обязуются нести по мещанству все тяготы.

Лето адмирала так и прошло бы в казенных делах и заботах, но на военный, еще палаточный форштадт въехала открытая коляска, в которой сидела бледная дама и мальчик. Бог мой, это был Мишенька! Последний месяц от тетушки Катрин Рибас не получал никаких известий — и вот как обернулось их отсутствие. Адмирал подхватил сына на руки и слушал сбивчивые объяснения светловолосой зеленоглазой дамы, при ближайшем рассмотрении оказавшейся молодой женщиной лет двадцати пяти.

— Только отчаянье толкнуло меня на этот шаг — приезд сюда, — говорила она. — Тетушка Анастасия Ивановна умерла. Я приехала в Новоселицу, как ее наследница из Тульской губернии. Оказалось, что завещания нет, а усадьба за долги перешла к соседу-помещику. Он… он нехорошо говорил со мной. А когда я ему все сказала, потребовал немедленного выселения и не хотел слушать, чтобы ваш сын остался. И мы с Мишенькой поехали в Херсон. В Адмиралтействе мне сказали, что вы в Петербурге.

— Как? Кто сказал?

— Адмирал Мордвинов. И я написала в Петербург.

«Подлец, — подумал Рибас о ненавистном Мордвинове. — Он сделал, это нарочно, чтобы письмо о сыне попало к Насте. Теперь она знает все».

— Но потом, совершенно случайно, я узнала, что вы здесь. Это просто спасение для нас, потому что у меня кончились средства.

Ее звали Елизаветой Григорьевной. Она была тонкой, хрупкой и на удивление женственной. Алый поясок подчеркивал ее высокую грудь. Настораживало родство с Катрин Васильчиной, но ждать необычных поступков и сумасбродств Рибас не стал, отправил адъютанта к купцу Лифенцову просить о комнате для Елизаветы Григорьевны и сына, с которым она говорила по-французски и взяла с собой на прогулку к заливу.

Лифенцов прискакал верхом, сказал, что комнату готовят, посадил Мишу в седло и катал по форштадту. Офицеры, прослышав о явлении в военный лагерь очаровательной женщины, немало не смущаясь приходили представиться ей, а когда спала жара, устроили у палатки адмирала стол чуть ли не праздничный — с вином, икрой, молодым барашком и сладостями. Елизавета Григорьевна сидела с Мишенькой во главе стола, офицеры пили их здоровье, а небосвод дрожал от фантастического мерцания мириад звезд низкого неба, и адмирал впервые за много лет ощутил забытое чувство полного счастья.

Миша уснул за столом, его отнесли к Лифенцову, позже проводили туда же Елизавету Ивановну и затеяли ночное купание в заливе.

— Господа, — говорил де Волан, — дело нашей чести задержать здесь Елизавету Ивановну. Дамское общество в Хаджибее — вот чего нам не достает. Поэтому у нас один выход: завтра же показать ей ее участок, где будет стоять ее дом, и помочь построить его.

На следующий день счастливой и плачущей Елизавете Григорьевне вручили открытый лист на участок, а купец Лифенцов получил от адмирала триста рублей на материалы для дома. Рибас решил и судьбу Миши, осенью он отвезет его в Шклов в кадетский корпус Семена Зорича.

«Экспедиция» де Волана столкнулась с невиданным противодействием клевретов Мордвинова, поэтому Рибас, де Волан и князь Волконский приехали в Николаев и явились в кабинет Мордвинова.

— Вы арестовали поручика Шевича и юнкера Шостака — они приезжали сюда за лесом!

— Не я арестовал. А комендант. За несоблюдение субординации. Но не будем ссориться, контр-адмирал!

— Я давно вице-адмирал! — Воскликнул Рибас.

— Бог мой, а у меня в канцелярии нет даже бумаг, что вы не генерал-майор. Какая досада.

Рибас придвинул к себе табакерку со стола и был готов запустить ею в Мордвинова, когда де Волан твердо сказал:

— Отныне посты нашей Экспедиции будут установлены в Николаеве, Херсоне и по Днепру до Екатеринослава.

Они ушли ни с чем. Но все-таки, худо-бедно, а Экспедиция заготовляла материалы. На форштадтах поднимались дома из местного камня-ракушняка. В одном из первых отстроенных домов под тесовой кровлей отправлял службы отец Евдоким Сергеев. Торжественно заложили на площади возле строящихся казарм будущую церковь Святой Екатерины.

Елизавета Григорьевна занималась с Мишенькой французским, опекала и наставляла его. Истинным счастьем для семилетнего мальчика было приехать к отстроенному адмиральскому дому и пойти с отцом на батареи, или вместе с мамой-Лизой переправиться в лодке на бригантину и наблюдать за морскими учениями флотилии. Когда они возвращались с учений и высаживались на берегу, невиданной силы ливень обрушился на Хаджибей, а в адмиральский дом Рибас, мама-Лиза и Миша вбежали вымокшие до нитки.

Елизавета Григорьевна укутала Мишеньку в сухие рушники, устроила в кресле, где он заснул. Затем она разделась, облачилась в рибасов плащ-епанчу и в этом одеянии вошла в столовую, где адмирал хлопотал об ужине. Несказанное волнение охватило Рибаса, когда он увидел ее русую голову над васильковой епанчей. Он не ощущал вкуса еды, почти не пил и вдруг стал говорить женщине необычайно нежные слова благодарности за Мишу, за ее заботу, но и в ответ, как будто Елизавета Григорьевна ждала такой минуты, он услыхал не менее нежные и признательные слова о его участии в ее судьбе.

— Я не знаю, что делала бы без вас. Теперь у меня будет дом. Мой муж давно оставил меня. Уехал в Москву. А потом погиб в последней войне, — говорила она сбивчиво. Рибас протянул через стол руку и через мгновение, забыв обо всем, они бросились друг другу в объятия. Шнурок плаща развязался сам собой, и обнаженная, пахнущая дождем и морем Венера стыдливо припала к груди Рибаса.

Ни день и не два после этой близости адмирал не имел возможности ни переговорить, ни посидеть за ужином, ни отправиться на прогулку с Лизой: она избегала его. То ссылалась на нездоровье, то, поздоровавшись с Рибасом на форштадте, находила неотложные дела и спешила домой. Адмирал искал, но не находил причин для такого отчуждения. Впрочем, занятия с Мишенькой Лиза продолжала, но если Рибас хотел составить им компанию в поездке к Куяльникам, она уступала ему место в коляске под предлогом, что ее как раз ждет отец Евдоким в церковном доме.