Русский щит. Роман-хроника

— Ну что ж, раз требуют — поговорим! — согласился Даниил. — Не со спора же начинать? Веди гонцов в посольскую горницу. Да не торопись особенно, окольным путем веди…

Наскоро обговорили между собой, что прием будет малый, без лишних людей. Князь Даниил широко перекрестился:

— Ну, с богом!

Посольская горница Даниила Московского была не слишком просторной, но богатой. На полу расстелен цветастый ковер. Стены увешаны драгоценным оружием, своими и чужими стягами, а среди них, на почетном месте — бунчук из хвоста рыжей кобылы, отбитый москвичами у ордынского царевича на Оке-реке. Княжеское кресло тоже было богатое, из резного мореного дуба, с серебром и рыбьим зубом, на высокой спинке — московский герб: яростный всадник, поражающий копьем змия.

Даниил Александрович уселся в кресло, положил на колени прямой дедовский меч. Меч не был обнажен и мирно покоился в красных бархатных ножнах, окованных серебром. Неизвестно еще было, с чем прибыли гонцы, и показывать им непримиримость голым оружием было неразумно.

За княжеским креслом стояли четыре дружинника в нарядных кольчугах, в легких шлемах. Это тоже продумано. Четырех телохранителей для чести довольно, а больше не надобно. Не врагов явных встречает московский князь!

Слева от князя, тоже в кресле, но — поскромнее, пониже, с резным крестом на спинке, — пристроился архимандрит Геронтий. Ряса у архимандрита черпая, как воронье крыло, а на сукно нашиты пугающие белые кресты, знак высокого духовного сана.

На скамейке, покрытой красным сукном, сели рядышком думные люди: большой боярин Протасий Воронец, Петр Босоволков, воевода Илья Кловыня.

Князь Даниил окинул взглядом горницу. «Точно бы все на месте!» И почти тотчас Иван Клуша распахнул двери, посторонился, пропуская гонцов.

Первым шагнул в горницу великокняжеский гонец. Сорвал с головы шапку, поклонился, коснувшись концами пальцев ковра, — большим уставным поклоном.

Москвичи узнали гонца, многозначительно переглянулись. Сын боярский из Костромы Воюта Иванов, верный пес князя Андрея! Такого с лаской не пошлют, уж больно злобен!

Ордынский гонец вошел, неслышно ступая мягкими — без каблуков — сапогами, столбом встал посередине горницы. Колпака не снял, князю не поклонился: истукан истуканом! Скользнул равнодушным взглядом по развешанному оружию, по стягам. На мгновение задержал взгляд на рыжем царевичевом бунчуке, недобро усмехнулся и снова замер, окаменев лицом.

Следом за ордынским гонцом, отталкивая локтями дворецкого, протиснулось в горницу несколько татарских воинов в засаленных халатах и шубах. Остановились кучкой у двери, сжимая рукоятки кривых сабель.

За спиной Даниила шевельнулись телохранители, звякнуло железо доспехов. Протасий Воронец побледнел, наклонился вперед, собираясь подняться, но Даниил остановил его взглядом. Тихо произнес, обращаясь к великокняжескому гонцу:

— С чем приехал?

Боярский сын Воюта Иванов приблизился, еще раз отвесил поклон, начал важно, значительно:

— Слово господина моего великого князя Андрея Александровича. Приди, брате, ко мне во Владимир. Посол сильный Олекса Неврюй именем ханским рассудит твое и мое дело. Приди немедля, ибо на то воля моя и посла ханского…

Москвичи молчали.

Ордынский гонец поглядывал в оконце, за которым на гребне кремлевской стены наскакивали друг на друга два голубя — белый и сизый.

Великокняжеский гонец продолжал говорить, повышая голос:

— На сказанном господин мой Андрей Александрович стоит крепко! Не послушаешь слова его — быть промеж вас рати!

— Москва рати не боится! — по-прежнему тихо и спокойно ответил Даниил. — Ратью на строение мира не зовут. Не по принуждению приеду на княжеский съезд, но по своей воле, почитая брата старейшего. Приеду, когда время настанет…

— А настало время-то, настало! — напирал гонец великого князя. — Так и передать мне велено: время-де настало!

— Подумаю с боярами и сообщу о решенном…

Воюта Иванов приостановился, как бегун перед опасным прыжком, сверкнул ненавидящими глазами и, решившись, выкрикнул последнее:

— Велено мне, не ожидаючи, привезти твое первое неложное слово! Гнев ханский и великокняжеский на тебе, княже, за промедление твое!

И опять крики Андреева гонца растворились в мертвом молчании москвичей.

Тогда вмешался наконец ордынский гонец. Он вдруг завопил — резко, визгливо. Выхватил откуда-то серебряную дощечку пайцзы и высоко поднял над головой.

Все замерли, затаив дыхание.

Воюта Иванов отступил назад, будто собираясь спрятаться за спину татарина. Он уже отговорил свое. Теперь серебряной пайцзой заговорила Орда!

К татарскому гонцу осторожно приблизился толмач Артуй, впился глазами в письмена на пайцзе. Подвывая и закатывая от почтительности глаза, перевел прочитанное:

«Силою вечного неба. Покровительством высокого могущества. Кто не будет относиться с благоговением к слову Тохты-хана, тот подвергнется ущербу и умрет. Слово гонца — слово Тохты-хана…»

Князь Даниил медленно поднялся, склонил голову перед грозной ханской волей, вчеканенной чужими письменами в серебро. С серебряной пайцзой спорить не приходилось. И за меньшую вину ордынцы обдирали кожу с князей и бросали тело на съедение диким зверям. Оставалось только повиноваться…

Татарин повернулся на пятках и мягко, по-звериному, скользнул к двери. Следом вывалились за порог его воины: кучкой, как стояли до этого. Перед москвичами остался только посол великого князя Андрея.

— Что прикажешь передать господину моему?

И Даниил ответил:

— Передай, что приеду…

Облачка пыли, как гонимая суховеем степная трава перекати-поля, побежали над дорогами. Спешили гонцы из Москвы в Тверь, из Твери в Переяславль, из Переяславля в Москву, и снова из Москвы в Тверь, невидимыми нитями связывая князей-союзников.

Накануне дня Аграфены-купальницы [116], когда добрые христиане парятся в банях и с песнями окунаются в летние воды, московские и тверские дружины сошлись возле Переяславля, простояли ночь в поле за рекой Трубеж и пошли дальше, присоединив к себе переяславскую конницу.

Конное войско князей двигалось походным строем. Посередине, в большом полку — Михаил Тверской, в полку правой руки — Даниил Московский, в полку левой руки — Иван Переяславский. И не понять было, на мирные переговоры следуют князья или на битву, — такой многочисленной была рать и так оберегали ее со всех сторон крепкие сторожевые заставы.

Еще одна рать — пешая, судовая — побежала к городу Владимиру по Клязьме. Задумана была эта рать как потаенная, на крайний случай. Ладьи плыли ночами, а днем прятались в безлюдных местах, в заводях и в устьях малых речек.

Даниил Московский, Михаил Тверской и Иван Переяславский приехали к Владимиру позднее остальных князей. Почти все просторное Раменское поле было уже занято воинскими станами.

На левом краю поля, примыкавшем к речке Лыбедь, разместились удельные князья. Их разноцветные шатры стояли как будто бы кучно, но если приглядеться — каждый наособицу, каждый в кольце обозных телег, каждый под своим княжеским стягом, вокруг каждого свои отдельные караулы.

Возле самой городской стены поставили свои богатые шатры Федор Ярославский и Константин Ростовский, даже местоположением своим являя тесную дружбу с великим князем Андреем. Их многолюдные станы как бы прикрывали стольный Владимир от возможных врагов.

А посередине поля, в удалении от тех и от других, притаился за черными юртами и густыми цепями лучников ордынский посол Олекса Неврюй.

Только правый край поля, между Волжскими воротами и пригородным Вознесенским монастырем, оставался свободным. Этот край упирался в обрывистый берег реки Клязьмы, и князь Даниил порадовался, что вовремя послал по реке судовую рать. Без ладей это место было опасным, отбежать некуда…

Князь Даниил поднялся на курган, насыпанный у речного берега в незапамятные времена вятическими старейшинами, окинул взглядом поле.