Черные холмы

— Пожалуй, на президента это произвело впечатление. Теперь мне нужно обратиться в Службу национальных парков и попросить еще сто тысяч долларов, чтобы я мог все закончить. Они думают, я их обманываю, когда говорю, что смогу все закончить за сто тысяч, и они правы… но это даст нам возможность продолжать.

Борглум вытягивает шею в красном платке, чтобы посмотреть на возвышающегося над ними Авраама Линкольна.

— А еще в тот день в шахте я увидел, что в сорок первом году я… ну, посмотрим, сбудется ли это. Во все остальное я поверил, но в это я верить не обязан, если мне не хочется. Ну что, может, мы уже отключим эти чертовы контактные провода?

Паха Сапа молчит, пока Борглум отсоединяет провода от клемм взрывной машинки. Босс отбрасывает выкрашенные серой краской провода, а потом осторожно ставит вторую машинку рядом с первой. Паха Сапа на его месте швырнул бы эту штуковину вниз, но взрывные машинки дороги, а Борглум, когда может, считает каждый цент. Не своих личных денег, а отпущенных на проект Рашмор.

Когда машинка отсоединена, Паха Сапа наконец обретает способность говорить.

— Полиция уже приехала, мистер Борглум? Ждет внизу?

Борглум смотрит на него.

— Паха Сапа, ты знаешь, что тут нет никакой полиции. Но мне нужно, чтобы ты показал моему сыну, где расположены все ящики с динамитом. Их можно использовать в работе?

— Большинство — да. У меня есть еще несколько ящиков в сарае рядом с домом. Они похуже будут. Кто-нибудь должен их проверить, а потом избавиться от них.

Борглум кивает. Он вытаскивает из кармана второй красный платок, поменьше, и отирает пот со лба.

— Да, Линкольн и с ними разберется. Мы проверим шашки в этих ящиках и пока уложим их в сарай со взрывчаткой. Ты не хочешь взять небольшой отпуск… уехать ненадолго?

Паха Сапа ничего не понимает.

— И вы меня отпустите?

Борглум пожимает плечами. Паха Сапа не в первый раз отмечает, как сильны руки, предплечья — и личность скульптора.

— У нас свободная страна. Тебе давно положен настоящий отпуск. У меня ребята будут работать на голове Линкольна весь сентябрь, а в октябре начнем всерьез бурить соты под Тедди Рузвельта. Но когда ты вернешься, у меня будет для тебя работа.

— Вы шутите.

Судя по ухмылке и взгляду Борглума, он вовсе не шутит.

— Я думаю, тебе, старик, больше не стоит работать взрывником, хотя я знаю, что даже если оставлю тебя на этой работе, то все будет в порядке. Я подумал, может, тебе стоит вместе с Линкольном руководить буровыми работами и грубой зачисткой на голове ТР, а потом со второй бригадой всерьез приступить к работам в Зале славы и на антаблементе. Мы с тобой поговорим об этом, когда ты вернешься из отпуска.

После этого они встают, чувствуя себя свободно на узком карнизе, где их ничто не отделяет от пропасти в двести футов, кроме их опыта и чувства равновесия. Долгий августовский день соскальзывает в золотой вечер, который — неожиданно, резко, необъяснимо — становится больше похож на вечер благодатной осенней поры, чем знойного лета, без конца испытывавшего их на прочность.

Борглум усаживается в люльку, закрепляет на себе ремни безопасности, и Паха Сапа видит, как на почти невидимом тросике спускается вторая люлька — для него.

24 На Сочной Траве

Сентябрь 1936 г.

Паха Сапа загрузил коляску и готов отправиться в путь на рассвете, но еще раньше появляется Линкольн Борглум с бригадой — проверить остатки динамита и перевезти его куда-нибудь в другое место. Молодой Борглум в курсе того, что происходит, и вид у него смущенный, чуть ли не извиняющийся, но взрывники — Клайд («Прыщ») Дентон, Альфред Берг, Ред Андерсон, Хауди Петерсон, Громила Пейн и другие ребята, что выносят ящики к стоящему здесь же грузовику, просто недоумевают.

Вопрос ему задает Ред:

— Ты куда едешь, Билли?

Паха Сапа говорит правду:

— Домой.

Он вырыл банку из-под кофе у себя на заднем дворе, и теперь у него в коляске все его оставшиеся деньги. Еще он загрузил все, что может ему понадобиться на остаток жизни: немного еды, смену одежды, большую, не по размеру, куртку Роберта, оставшуюся, когда сын ушел в армию, заряженный кольт.

Линкольн Борглум протягивает ему руку, и хотя Паха Сапа смущается, но не видит оснований, чтобы не протянуть свою. Потом он заводит мотоцикл и съезжает по склону на дорогу, идущую через Кистон.

Сначала он останавливается у кузницы, чтобы залить под завязку бензина в бак. И одноглазый болтливый Джин Тернболл, суетясь вокруг него, говорит:

— Ты слышал, что Мьюн Мерсер прикончил себя вчера ночью?

Паха Сапа, проверявший масло, замирает.

— Мьюн? Как это?

— Он сначала упился до чертиков в Дедвуде в «Номере девять», потом вышел и поехал по той дурной кривой над «Хоумстейком». Флинни сказал, что машина пролетела триста или четыреста футов, прежде чем остановиться в овраге. Мьюна даже не выкинуло из машины — это был «родстер» без верха, — ему просто оторвало голову.

— У Мьюна нет «родстера». У него вообще нет никакой машины.

— Это так. Он ее угнал у своего пьяного приятеля в «Девятке» — у того здоровенного поляка, что работает на шахте, ну, ты его знаешь, такая скотина, у него сестра пользуется успехом у «Мадам Деларж», и Флинни говорит, этот поляк зол как никогда.

«Ну что ж, — думает Паха Сапа, заплатив тридцать центов и в последний раз выезжая из города, — мой маленький заговор в конечном счете все же забрал чью-то жизнь».

Паха Сапа направляется не в Рэпид-Сити — он едет на запад, а потом в последний раз через Черные холмы. При этом ему приходится проехать мимо горы Рашмор, и он останавливается один раз в том месте, где дорога делает поворот и откуда видна только голова Вашингтона — почти над самой дорогой. Паха Сапа всегда считал, что лучший вид на Монумент открывается отсюда.

Если не считать лесовозов, то дорога почти пуста до самого Леда. Температура воздуха сегодня пониже (и он уверен, что дело тут не в скорости езды, потому что старый мотоцикл редко развивает скорость выше сорока миль в час), солнце за один день каким-то образом сместилось с конца лета на начало осени. Из Леда он направляется по каньону до Спирфиша, и звук двигателя «харлея-дэвидсона» резким эхом отдается от крутых стен каньона.

За Спирфишем (где, как всегда представляет себе Паха Сапа, жирная форель в садках с ужасом ждет возвращения Калвина Кулиджа) он направляется на север к Бель-Фуршу, но, не доезжая до него, сворачивает налево на грунтовой хайвей № 24. Крохотный белый дорожный знак, который сообщает ему, что он приехал в Вайоминг, прочесть трудно, потому что он прострелен ружейными пулями и дробью.

Он поехал сюда, а не в Монтану, потому что хочет еще раз увидеть Мато-типи — то, что вазичу назвали «Башня дьявола». Он привозил сюда Роберта в один из их турпоходов, мальчику тогда было восемь.

Гора высотой восемьсот шестьдесят семь футов с широкой, плоской вершиной и ребристыми склонами похожа на окаменевший пенек, если придерживаться масштаба каменных гигантов вазичу. Это самое священное место для кайова, которые называют его Т’соу’а’е — «Сверху на скале», но все племена позаимствовали историю кайова о том, как гигантский медведь преследовал семь сестер, которые, спасаясь от него, прибежали к пеньку, и тогда ваги пенька сказал: «Прыгайте на меня». Когда девушки запрыгнули на пенек, тот начал расти, гигантский медведь бешено колотил лапами и рвал пенек когтями, оставляя на нем вертикальные канавки, которые и теперь можно увидеть на громадной скале.

Девушки, разумеется, не могли спуститься, пока там был медведь (а медведь никуда не уходил), и Вакан Танка разрешил сестрам подняться на небо, где они стали созвездием, которое у вазичу называется Плеяды. (Хотя некоторые кайова и по сей день утверждают, что сестры стали семью звездами Большого Ковша. Паха Сапа всегда считал, что кайова своим воображением восполняют то, чего им не хватает в логике.)