Три прыжка Ван Луня. Китайский роман

Двенадцать носильщиков в призрачных серо-белых одеяниях шагнули к гробу, заваленному белыми платками и лентами, бесшумно подняли его на плечи. Горестные причитания, крики, стоны гостей во дворе. И все покинули дом, возвышение опустело. Синее шелковое знамя рода Чжао несли двадцать четыре человека [337]; за ними через ворота прошествовали носильщики зонтов, четырехугольных «лунных» вееров [338], флажков — и солдаты с алебардами. Шарики из теста — для голодных духов — полетели в дорожную пыль.

Хайтан в комнате умершей играла с лютней-пиба маленькой Най. Ее волосы свисали космами. Лицо не было накрашено. Она задумчиво вертела в руках музыкальный инструмент.

В тот же день захваченных в плен мятежников повезли на больших телегах с рыночной площади за город, к месту казни. Маленькая Най уже покоилась под своим могильным холмом, когда солдаты верхом на гнедых конях погнали нескончаемую вереницу спотыкающихся преступников за городскую стену и дальше, в песчаную котловину. Звуки литавр с рынка. «Поистине слабые» и приверженцы «Белого Лотоса», всего около ста пятидесяти человек, закованы в деревянные ножные колодки; к их спинам привязаны стебли гаоляна, обмотанные бумажными листами с именами преступников. Телеги, запряженные волами, грохотали по мощеным улицам; «братья» улыбались сверху, махали горожанам, которые подавали им пиалы с рисом, чаши с вином. Сидевшие в телегах пели о Западном Рае. Со всех сторон к ним подбегали люди, узнавали в осужденных на смерть своих друзей, знакомых, плакали, но вслух проклинать победителей боялись. Место казни окружала чудовищная человеческая толпа, которую сдерживали солдаты, вооруженные саблями, и полицейские с дубинками.

Запряженные волами телеги подъехали; пение прекратилось. Осужденные по очереди спрыгивали на землю — рядами по двадцать человек.

И уже возник за их спинами палач, голый до пояса; обхватив обеими руками эфес специального обоюдоострого меча, он высоко поднял свое оружие, даже привстал на цыпочки; и с силой опустил его, изогнувшись под тяжестью удара, отделил первую голову от туловища.

Две вертикальные, толщиной с руку, кровяные струи; голова покатилась, моргнув глазами. Рот еще жадно хватал воздух. Коленопреклоненный обрубок — туловище — толчком дернулся вперед, упал.

Солдаты, стоявшие кругом, натянули луки, целясь отчасти в мятежников, отчасти в темную массу зрителей.

было доставлено сообщение о великой победе, военные губернаторы Чжили и Шаньдуна получили каждый по павлиньему перу с двумя глазками. Вместе с соответствующим указом Цяньлуна этим военачальникам вручали собственноручные письма императора, в которых он требовал полного искоренения мятежников и еретиков. Какое огромный вес придавал Цяньлун окончательному урегулированию неприятной проблемы, показывали новые назначения, сделанные им перед началом второго этапа кампании: он приставил к военачальникам, в качестве советников, президента палаты цензоров Са Хоу и самого образованного, самого начитанного из своих зятьев — Цзо Вандаороцзы. Кроме того, он распорядился, чтобы в Солуни и Гирине [339] набирали в больших количествах маньчжурских лучников — и сразу же отправляли их на место военных действий.

Разбитые мятежники бежали через южную часть Чжили, укрылись в горах Шаньдуна, сосредоточились компактными группами в нескольких горных селениях, где к ним присоединились новые подкрепления. Затем они все вместе спустились в долину, по которой протекает Великий канал, и переправились через него. Императорские войска, расквартированные севернее и восточнее, не сумели воспрепятствовать тому, что приверженцы Ван Луня, меньше чем через две недели после падения Шаньхайгуани, в порыве всеразрушающей ярости захватили город Сюйчжоу, еще два уездных центра, после чего осадили и взяли приступом укрепленный город Дэчжоу. Последний находился у самой границы с Чжили; его захват мятежниками поставил под угрозу приграничные округа Гуаньбин и Дамин; цзунду получил приказ прикрывать эту территорию.

Ван Лунь расположился в Дэчжоу на Императорском канале. Все повстанческие войска были сконцентрированы в пределах окружности с диаметром в два дневных перехода. На смену палящей жаре пришли дожди с грозами. В эти ненастные дни крестьяне сеяли озимую пшеницу. Торговля в здешних богатых краях замерла, сообщение по каналу прервалось. Мятежники, действовавшие очень активно, сожгли все окрестные селения. Чтобы сдержать наступление регулярных частей, они сооружали мощные валы и заполняли пространство между ними водой из канала. Главную дорогу они испортили: перегородили барьерами, высотой с дом, — из кустарника, бамбука и песка. Сторожевые башни, с которых можно было подавать дымовые сигналы, снесли. Тех крестьян, чьи дворы остались нетронутыми, мятежники заставляли работать на себя.

По утрам, до полудня, Ван обычно находился в ямэне Дэчжоу, вершил суд. Последние победы благотворно сказались на настроении мятежников; люди уже привыкли жить в состоянии непрерывной войны, балансировать между победами и поражениями. Солдатская масса с нежностью и решимостью хранила верность черным минским знаменам, хотя за них цеплялись и удачи, и неудачи.

В те дни Ван Лунь, сидевший на теплой лежанке в судебном помещении, в ямэне Дэчжоу, удивлял своих активных помощников частыми сменами веселости, воодушевления, отрешенности. Похожие странности за ним замечали со времени пекинской битвы, но теперь его эксцентричность еще более возросла: некоторые даже утверждали, будто иногда он во время боя теряет всякую серьезность, срывает с вражеских солдат шапки, нанизывает их на Желтого Скакуна, играет со своими противниками как кошка с мышью, не заботясь об общем ходе сражения. Как сильно на него повлияли специфические особенности военного быта, показывало и его бесцеремонное обращение с женщинами захваченных городов. Ван просто брал все, что ему нравилось, хотя других «поистине слабых» принуждал к строгой дисциплине. И часто просил прощения у одного или другого из своих друзей за собственное распутство: мол, может, он и ведет себя смехотворно, но все равно люди не должны о нем плохо думать; никто не вправе осуждать его, Вана. Он чувствует себя счастливым, уверенным в себе, и надеется, что в дальнейшем все пойдет еще лучше; впрочем, долгих бесед он избегал; избегал даже разговоров с Желтым Колоколом. Го, который захватил и удерживал город Сюйчжоу, относился к Вану с отвращением и ужасом; эти двое теперь не поддерживали связи друг с другом, если не считать обмена чисто деловыми сообщениями. Желтый Колокол же пытался добиться от Вана каких-то объяснений. И, поскольку Ван от таковых уклонялся, бродил вокруг него — подавленный, глубоко опечаленный. Он испытывал смутное желание утешить Вана, от чего-то предостеречь. Желтый Колокол так сильно тревожился о Ване, что поручил нескольким надежным людям наблюдать за этим странным человеком и обо всем докладывать ему, Желтому Колоколу; но он не находил в себе сил, чтобы выслушивать их отчеты, которые причиняли ему слишком большую боль, и не знал, как справиться со своими эмоциями — страхом и состраданием.

Однажды к Вану в ямэнь привели некоего разбойника, мерзкого негодяя с мутным взглядом, который перед крестьянами выдавал себя за «поистине слабого» и, когда его пускали в дом, нападал на беззащитных людей; он был уличен не менее чем в десяти тяжких преступлениях, совершенных в окрестностях Дэчжоу. Ван спросил этого крепкого, уже немолодого человека, откуда он родом. Тот опустился на колени, неловко накренившись вбок, потому что ночью, чтобы вырвать у него признание, его заставили много часов подряд стоять коленями на разложенных на полу шести цепочках. Вздохнул и попросил его отпустить: он, мол, невиновен, его с кем-то спутали. Потом, заметив устремленный на него участливый взгляд судьи, стал просить настойчивее, протягивая вперед руки, — но не отвечая на вопрос Вана. В конце концов бродяга все-таки сказал, что он — сын пекаря, продавца пирожков из Цанчжоу; что рано убежал от отца, так как не мог заниматься пекарным делом, ибо не переносил жары, да и сейчас не переносит; вообще, он — неудачник. Потом опять начал врать, заговорил даже о восстании, о своей симпатии к мятежникам; и нечаянно проболтался, упомянув о том, что многие крестьяне принимали его за благочестивого «брата». Затем по желанию судьи он поднялся, и один из дознавателей стал водить его взад-вперед по залу. Преступник, у которого подламывались колени, искоса поглядывал на странного судью, пристально за ним наблюдающего.